— Вы меня убедили, — сказал я. — Меня никто не посылал. Я нашел в комнате дневник Шеналя и сам сделал вывод о том, что подопытного не существует. А теперь можете прихлопывать меня как муху.

— Не буду, — сухо ответил он. — А надо бы.

— Угадай, что они сказали?

— Не буду.

— Почему?

— У меня нет никаких оснований для выводов.

— А ты попробуй.

— Не буду пробовать. Если я просто скажу наугад, ты подумаешь, что я так хочу.

— Не подумаю.

— Подумаешь. Я тебя знаю.

— Ну хорошо. Они сказали, что это девочка. Они уверены только на девяносто пять процентов, но я думаю, так и есть.

— Девочка? Здорово!

— Не притворяйся. Ты хотел мальчика.

— Неправда! Мне все равно. Я очень рад девочке.

— Обманщик.

— Но я действительно рад.

— Я знаю. Но ты больше хотел мальчика.

— Все, пора, — вмешался другой женский голос, — вы уже говорите на десять минут дольше, чем полагается.

— Николь, дай нам еще пять минут, — взмолился я. — Целый месяц этого ждали!

— Пять минут, и ни секундой больше, — строго сказала она.

Пять минут пролетели мгновенно. Прозвучали последние слова прощания, и родной голос пропал. Снова на месяц. До следующего визита к врачу.

Я выключил микрофон и бесцельно взял в руки карандаш. Желтая шестигранная палочка напоминала о настоящем мире, несмотря на то что попала ко мне напрямую от Господа. Я вспомнил, как, теребя отца за большую руку, настойчиво спрашивал его, каким образом графит попадает в дерево. Отец был явно незнаком с этим технологическим процессом и пытался придумать его на ходу. Впрочем, то, что он не знал правильного ответа, я понял значительно позже… А в третьем классе белобрысый Жером Лекер на спор перебивал карандаш мизинцем. Одноклассницы восторженно охали, а я сказал, что он бьет не пальцем, а тем местом, где начинается ребро ладони, и мы подрались… А мой дядя, мамин брат, показывал мне, как, воткнув в карандаш полусогнутый перочинный нож, можно поставить его на стол под абсолютно неестественным углом…

Как давно все это было… Дядя еще был жив, у мамы еще не пробивались седые волосы, жизнь казалась бесконечной. Сколько воспоминаний из-за какого-то карандаша… В последнее время все напоминало мне о том мире. Хотя сам по себе он меня мало интересовал. Но там была Мари, носившая в себе нашего будущего ребенка. Мою еще не родившуюся дочку. Если бы не эти беседы, я бы совсем затосковал.

Спасибо Тесье — он ведь мог свести наше общение к тому короткому разговору, в котором Мари сообщила мне, что она у себя дома, что ей выплатили деньги и что чувствует она себя хорошо. В тот вечер я полностью распрощался со страхом за ее жизнь. Она действительно была снаружи — в этом сомневаться не приходилось. Ее голос я не спутал бы ни с каким другим, она отвечала на мои вопросы, следовательно, это не была запись, и я готов был поклясться, что говорила она не под угрозой. Слишком естественна была ее речь. Она рассказывала о том, что пока будет жить у родителей, о том, как непривычны ей стали сотни вещей (здесь вмешался Тесье и очень вежливо попросил не обсуждать эту тему), говорила, как она скучает обо мне и что будет ждать. В тот вечер я поверил в то, что, какие бы цели ни преследовал эксперимент, Мари теперь вне опасности.

Потом была еще одна беседа с Тесье, в которой он известил меня о том, что в целях поддержания моего спокойствия разрешает получасовые телефонные разговоры раз в месяц. Я был очень приятно удивлен, так как совсем не ожидал подобных поблажек. Под конец он выразил надежду на то, что я больше не буду создавать проблем, пожелал приятного времяпрепровождения и исчез. И потекли бессмертные дни. Я был снова не сыщиком, а актером и очень усердно старался показать наблюдателям, что мой Пятый ничуть не изменился. Порой на меня нападала хандра, когда я думал о том, как еще долго не встречусь с Мари. Полтора года представлялись невероятно длинным сроком. Но потом я вспоминал о деньгах и брал себя в руки.

Лишь один вопрос терзал меня: в чем мы допустили ошибку? Чье естественное поведение мы неверно сочли за игру? Их было всего пятеро — тех, кто могли быть им. Всего пятеро молодых мужчин, один из которых никогда не видел солнца. Никогда не бывал за пределами этого здания. И никогда не слышал слова «смерть». Кто этот человек, было не так уж важно. Важно было найти неопровержимое доказательство его существования. Найти и окончательно успокоиться. И получить все основания называть себя дураком и параноиком.

Я просматривал свои записи. Все эти «галочки» были такими надежными, такими бесспорными. Они так четко указывали на то, что все эти пять человек — актеры. В них не было ни капли фантазии, они были фактами — сухими однозначными фактами. И все же среди этих строчек крылась ошибка. Ошибка, которая едва не стоила мне всего, ради чего я сюда пришел.

Правда, существовала еще одна вероятность. Крошечная, но очень страшная. Что, если ошибки не было? А была лишь жуткая игра, которую вели со мной. И была она настолько сложна, что я даже приблизительно не понимал ее цели. Встреча с Шеналем, фотографии, разговор с Тесье, благополучный уход Мари, наконец, мое собственное безмятежное существование — все эти детали плотно смыкались вместе, не оставляя ни малейшего повода для подозрений. И все же за каждым из этих пятерых числились поступки, которые мог совершить только актер.

Что-то хрустнуло. Я с удивлением обнаружил, что держу в руках две половинки сломанного карандаша. Спокойнее, спокойнее… Разволновался? Или силушку девать некуда? Так пойди отожмись. А может, просто трусишь? Боишься за себя? Именно за себя, ведь Мари уже в безопасности. Да, пока я не избавлюсь от этой ложки дегтя, даже бочка меда не будет в радость.

Вечер прошел интереснее, чем обычно. После ужина в Секции Встреч возник Седьмой и сообщил, что в Секции Поэзии Четвертый и Шестая устроили публичное буриме. По его рассказу выходило, что оба они в ударе и пропустить такое зрелище никак нельзя. Общество тут же снялось с места и перетекло в Секцию Поэзии, где игроки действительно блистали изящными экспромтами. Сложно было сказать, сочиняют ли они сами или у их невидимых попечителей вдруг проснулся поэтический дар, но строфы были веселыми, хотя и не всегда качественными. Тут было и обычное буриме с заранее определенными рифмами, и более рискованная, непонятно как допущенная начальством, разновидность «строчка-за-строчкой». «…Соперник рифму не нашел», — нападала Шестая. «Но тут Двенадцатый пришел», — бойко отвечал ей Четвертый, простирая руку в сторону Двенадцатого, который на самом деле показался в этот момент из прохода. Бессмертная публика веселилась.

Возвращался я обратно с группой восторженных болельщиков. Общественное мнение склонялось к тому, что надо устраивать больше таких конкурсов. Все-таки поэзия хорошо развлекает и при этом настраивает на высокий лад. Как и вся литература в целом. «И вообще, — сказал Адам, поглядывая в мою сторону, — у нас давно не было новых книг». — «Действительно, — немедленно оживилась Восьмая, — что же ты, Пятый? Давно пора». «А я и пишу», — отозвался я, думая, что на Восьмую она похожа, а вот на Мари — ни капельки. Хотя, если задуматься, звучит такое утверждение очень странно. «Да он просто ленится», — сказала Восьмая. «Вовсе я не ленюсь, — запротестовал я. — Пишу каждый день. Только вчера немного застрял с сюжетом. Надо там подумать над одним моментом». «Ты уж подумай, — попросил Адам, — мы ждем». «Ждем, ждем», — подтвердил Третий. «А вот прямо сейчас и подумаю», — решительно сказал я. Мы как раз проходили мимо очередной Комнаты Размышлений. Той самой, через которую Двенадцатый посылал передачи наружу. Красной просьбы не мешать на двери не было, и приступ вдохновения напрашивался сам собой. «Прямо сейчас», — повторил я и, отстав от собеседников, распахнул дверь в тамбур. И остолбенел.