Под августейшим изображением было начертано золотом: "Его Величеству Императору Всероссийскому Николаю Александровичу в день трехсотлетия царского дома от дирекции златоустовских заводов.

Верноподданнейше желаем здоровья, крепкого как российский булат, из коего сей портсигар откован. Июнь года 1913-го".

«Ни хрена себе покойничек был упакован». Под царственные звуки гимна Ведерников крышку закрыл и, убрав подарок златоустовских умельцев подальше, в задумчивости закурил. «А фигня эта, видимо, стоит немерено, — прикинул он, — можно подняться неслабо».

Весь оставшийся путь он проделал на автопилоте, полностью отдавшись во власть своих мыслей, к слову сказать, глубоко меркантильных и совершенно неоригинальных. Перед глазами его вставали то шикарные виллы на океанском побережье Майами, то роскошные блондинки в лучших казино Лас-Вегаса, и в центре этого великолепия Андрей Петрович видел самого себя — крепко зажавшего парцелановым оскалом «беломорину» двухметрового красавца в малиновом пиджаке.

Ах, мечты, мечты, — уже на подъезде к городу Ведерникова заловил гаишник с радаром и, мастерски обув на полтинник без квитанции, тут же вернул к реалиям жизни: вопрос о Зойке-стукачке надлежало решать без промедления.

А иначе не то что там радужное будущее, просто приличное настоящее очень даже запросто могло накрыться тем самым женским органом, из-за которого, собственно, головная боль и возникла. Прав был Иосиф Виссарионович: нет человека, не будет и проблемы. После приятного общения с природой Ведерникову захотелось есть, и, покосившись на неоновую вывеску «Харчевня у Эдмундовича», он начал прижиматься вправо. А менты говорят по-другому: нет тела, значит, нет и дела, — лучше не скажешь.

Оставив джип на попечение «Клиффорда», он миновал гранитные ступени входа и, распахнув массивную, словно в застенке, дверь, на мгновение замер: «Ну, блин, и обстановочка». Заведение внутри было стилизовано под комендатуру ЧК. — вышибалы в галифе при портупеях, чоновец в буденовке, несущий караул в сортире, обшарпанный стол у прохода в зал, задрипанный телефон на нем и большой портрет вождя в золоченой раме на стене.

— Пожалуйста, товарищ. — Закосивший под Яшу Свердлова мэтр, лохматый, при пенсне, одетый, невзирая на жару, в кожаную тужурку, усадил клиента за столик и, раскрыв меню, тут же подогнал официантку, удивительно похожую на Инессу Арманд до ее знакомства с Ильичом.

— Что желаете, товарищ? — сурово осведомилась она.

Не мудрствуя лукаво, тот выбрал для начала мясное ассорти «Смерть капиталу», салат из крабов «Наденька» и блинчики с икрой «Привет рабочим», для основательности же был заказан бараний бок «по-каторжански а-ля Шушенское» с молодым картофелем, белыми грибами и — архиважно, батенька, — маринованными огурчиками. Запивать все это полагалось фирменным напитком «Грамадяньска кривь», а на десерт Ведерникову пообещали дыню, нарезанную кубиками, в шампанском. Говорят, что именно так ее готовил сам Эдмундович, поддерживая гаснувшие силы больных сокамерников в бытность свою в Коломенском централе.

«Мы жертвою пали в борьбе роковой», — ревел хрипатый граммофон. Обеденный процесс протекал под фонограмму хора престарелых большевиков, скатерти на столах украшал узор в виде серпа с молотом, а сама еда хоть и была на уровне, но подавалась в мятой алюминиевой посуде. Однако весь этот гэпэушный колорит ничуть Ведерникова не трогал и ни на йоту не отвлекал от тягостных раздумий — что делать конкретно с «барабанщицей»?

Он доел дыню в шампанском, оказавшуюся на деле выше всяких похвал, заплатил ильичевской шмаре Инессе Арманд и, миновав монументальное полотно, озаглавленное «Ленин с Ульяновым близнецы братья», направился к выходу.

«Да, не дурак был Феликс-то, уж он-то не терзался бы сомнением — сразу бы порубал всех врагов на куски. Постой, постой, свершилось — эврика!» Сморщился от подперевшей изжоги — вот они проклятые стрессы сказываются, — заливисто рыгнул и, погрузившись в джип, отправился на службу.

Остаток дня Ведерников был рассеян, и даже невероятная удача — ушел на «чейнч» злополучный «скорпион» — нисколько не обрадовала его. Он только ощутил еще острее, что все его благополучие, да что там — просто жизнь нормальная, зависит от какой-то бывшей парикмахерши с сексуальными ямочками на жопе, и почувствовал внезапно бешеную, ни с чем не сравнимую ярость. «Ну, стерва, я тебе устрою!»

Под вечер Андрей Петрович соорудил себе доверенность — благо чистых бланков хватало — на выставленный на продажу «ситроен», купил в ближайшем «ночнике» полдюжины пакетов с изображением красотки в неглиже и порулил на улицу Авангардную, где в блочном детище позднего социализма обреталась его бывшая пассия.

«А, нет ее еще дома, суки». Форточки на Зойкиных окнах были закрыты, экран телевизора не светился, и, запар-ковавшись поближе к подъезду, Ведерников принялся загибаться от скуки — в духоте салона под музыку: «Катя, Катя, Катерина, все в тебе ну прямо-таки по мне, ты, как елка, стоишь рупь с полтиной, нарядись — повысишься в цене…»

Где-то среди кустов брякало на гитаре несовершеннолетнее российское будущее, млели в предвкушении главного влюбленные на скамейках, а огромный помойный котище — полосатый, как матрац, с разодранным в боях ухом — взобрался на капот и понимающе уставился на автолюбителя желтым глазом: мыр-мыр, мы с тобой одной крови, ты ведь тоже вроде не кастрированный…

«Ну где же она, зараза?» Уже окна погасли в окрестных домах, и, глядя на страдавшего желудком ротвейлера, которого хозяйка выводила уже по третьему разу, Андрей Петрович распечатал пачку «Беломора». «Не иначе трахаться залегла с кем-нибудь, дешевка». Вспомнив, как, выламываясь, она строила из себя цацу, он засопел от ненависти, а в это время раздался звук мотора и, брякая колесами по ямам, во двор зарулило такси. «Не иначе как явилась, сука, не запылилась. — Усмехнувшись, Ведерников прищурился от света фар и в целях конспирации низко пригнулся к рулю. — Небось по аквапаркам-то не водят, оттрахали — и пинком под зад: свободна — иди, девушка, подмойся».

Предчувствие его не обмануло, такси действительно остановилось неподалеку от «ситроена», дверца «Волги» хлопнула, и в свете уличного фонаря нарисовалась гражданка Лохматовская. Но Боже, в каком виде!

То ли сказалась духота летней ночи, то ли выпито было чересчур, но только Зоечка была изрядно навеселе. Не то чтобы в стельку, в сосиску, до поросячьего визга, но до кондиций, вызывающих изумление, смешанное с отвращением.

— Трогай, шеф, — она с трудом отклеилась от «Волги» и двинулась большим зигзагом к дому, — катись, я тебе говорю, к едрене фене…

«Где только таскалась, сука?» Ведерников дождался, пока такси отчалит, и, выбравшись из «ситроена», направился за Лохматовской следом. «А шмон-то какой, неподмывашка хренова».

Действительно, в ночи струился ядреный запах перегара, облагороженного «Пуазоном», настоянный на женском поте, в подъезде к нему добавилась вонища от сдохшей в страшных корчах крысы, и, сморщившись, Андрей Петрович тихо сплюнул: «Ну и помойка, блин». Неслышно, как кот, он крался следом за Лохматовской, а та, отчаянным усилием взобравшись к себе на третий, наконец-таки сподобилась достать из сумочки ключ и начала искать замочную скважину: «Ну давай, входи, глубже, глубже».