себе воображать. Вот я желаю себе вспомнить, что это такое. Я из тех женщин, которые ждут, что завтра изобретут укол, капельницу молодости, чтобы ничего не резать. Я верю в организм, в психосоматику, самовнушение, в массаж. На своем опыте убедилась, что можно пойти другим путем».

Максим Аверин: «Театр — это волшебство. Потому что не предсказуемо, волею случая, судеб и искусств, благодаря или вопреки скачку курса валют, влиянию артериального и атмосферного давления, а также ретроградного Меркурия с третьим звонком открывается занавес, и на твоих глазах происходит невероятное чудо. И ведь завтра тоже будет спектакль, но сегодняшний никогда не повторится. В кино можно сделать дубль, а в театре невозможно. Так что живите без дубля!».

Робертино Лоретти: «В ужасе от беспросветной жизни мама хотела сделать аборт. Но ее остановил … ангел! В клинике донна Лоретти заняла очередь и задремала. Проснулась от ощущения, что кто-то касается ее руки. Это был маленький мальчик. Он протянул леденец — это мой подарок тебе, и ему. Мама снова закрыла глаза, а когда окончательно проснулась, рядом с ней никого не было. Она решила, что малыш приснился. Но в кармане лежал леденец. И мама поняла — это приходил ангел! Она ушла из больницы, и родился золотой голос Вселенной Робертино Лоретти в октябре 1946 года!».

Моряк. Такой примерно была не слишком обширная страна моего детства, с тех пор практически не изменившаяся, ее я до сих пор люблю и никогда ни на что не променяю. Иногда мне кажется, что все это началось со смерти мамы, но я уже, ни в чем до конца не уверен. Как никогда прежде, в этот скорбный час ее последней ночи, ощутил в своем сердце нежность и восхищение перед маленькой страной моей юности, размером не больше материнского передника, всегда хранившей меня от жестокости жизни, к которой никак не мог до конца приноровиться, хоть и считал себя счастливым человеком. Взгляд его на минуту задумчиво остановился на мне, и я отметил про себя, как мало в нем от старого моряка, избороздившего все океаны планеты: не часто приходилось видеть такие ясные серые глаза, казалось, они у него светятся изнутри. Он был единственным другом отца, который оставался для меня какой-то абстракцией — старые пожелтевшие фотографии не давали представления о живом человеке.

Моряк, начал свой монолог издалека: «В нашем поселении, как ты знаешь, находится военный гарнизон, который охраняет морскую двухсотмиллевую зону. За несколько лет до твоего рождения на службу приехал военврач, капитан второго ранга, с женой и двумя детьми. Семью сопровождала домработница. Она была замечательно сложена. Прекрасные пропорции. Подтянутые сильные мышцы. Грудь, как у Венеры. Длинные ноги. Узкие щиколотки и запястья. В то же время во всем ее теле было что-то смиренное, словно оно не торопилось раскрыть свою трогательную, целомудренную привлекательность. Мы здесь никогда ангелами не были, но с ней это уж действительно переходило все границы. Она нарушала покой поселения, и каждая хозяйка чувствовала в ней угрозу своей семье. Однажды вечером — лето было в самом разгаре, и было невыносимо душно — женщины собрались в кружок на песчаной дорожке. Мужчины стояли руки в брюки, чуть поодаль, и лениво поглядывали. Когда она показалась на дорожке, ее стали оскорблять и некоторые даже стали бросать в нее камни. Она вначале делала вид, что ничего не замечает. Один камень угодил ей прямо в лицо. Она слегка покачнулась, но затем пошла дальше с гордым и заносчивым видом, несмотря на кровоподтек возле самого рта. В ту минуту, когда женщины уже готовы были наброситься на нее, откуда-то появился капитан второго ранга. Все стихли как по команде. Одного его взгляда было достаточно, чтобы разгоряченные тетки остудили свой пыл и попрятались в свои норы. Он намочил в воде носовой платок и промокнул лицо, пока не стер все следы крови. Потом проводил ее до жилища».

Он: «Любой порядочный человек сделал бы то же самое».

Моряк: «Конечно, после этого начались сплетни. Вскоре та женщина вернулась к своему образу жизни — воспитанию детей капитана, хоть и старалась с тех пор держаться в тени. Пока у нее не родился ребенок, это был ты. Она стала вновь появляться на людях, держа на одной руке ребенка, словно он утвердил ее в гражданских правах.

Он: «И ты в это поверил? Ты поверил, что я сын этого человека?».

Моряк: «Ни во что я не поверил. Твой отец все равно не стал бы посвящать кого-либо в свои дела, даже меня, своего единственного друга. Второго такого достойного человека, как твой отец, мне в жизни больше встретить не пришлось. Он был словно не из нашего мира. Иногда он казался мне путником, который случайно забрел в наши края и все время ищет потерянную дорогу».

Он: «Ты посеял во мне сомнения, косвенные улики подтверждают твою версию. Когда мне было 15, я рвался поступить в мореходное училище. Когда я служил, у меня есть фотография с другом, где у нас на мундирах эмблемы военврачей. И последнее, я женился на медицинской сестре. Разумеется, университет и жизненный опыт дали мне ряд знаний вместе со способностью критически мыслить. Где мне еще искать своего отца, как не в себе самом? Лишь одиночество — подходящий для меня климат с маячащей где-то вдали фигурой моего отца. Я не могу расстаться со своим одиночеством, не предавая его. И все же я по-прежнему убежден, что нить Атлантиды исчезла не навсегда, что однажды я все узнаю, когда смотаю клубок до конца и восстановлю прежний мир в душе. Согласно житейской логике, я, мальчишка, должен был с тех пор стать взрослым серьезным мужчиной, но почему-то и теперь я ощущаю себя ребенком, когда слушаю ночью в постели шум ветра. Я еще не знаю, как и когда это случится, но твердо знаю одно: непременно настанет день, когда услышу зов, такой далекий, и в тоже время близкий, на который когда-то откликнулся мой отец. И я пойду, как пошел когда-то он, и ничто не сможет меня удержать, хотя пока я еще не готов к тому, чтобы узнать, куда ведет этот путь. Немного осталось ждать, прежде чем круг замкнется».

А. Градский: «Оглянись, незнакомый прохожий, мне твой взгляд неподкупный знаком. Может, я это, только моложе — не всегда мы себя узнаем. Нас тогда без усмешек встречали все цветы на дорогах земли, мы друзей за ошибки прощали, лишь измены простить не могли. Первый тайм