что гнездится в душе каждого из нас. Ведь как это, в сущности, человечно — не удовлетворяясь сытым, безбедным существованием, жаждать «запретного плода», тянуться к незнакомому, таинственному, обещающему неизведанные приключения… И далеко не у каждого, увы, обнаружится сразу «готовая» способность увидеть в манящем плохое, порочное, остановиться вовремя, не помчаться, как это сделал бедный пудель, за своим «совратителем» в грозящую гибелью суету большого мира… Даже если нравственный урок «Тайного пуделя» бесхитростно прозрачен, нельзя не оценить умения писательницы обнажать перед нами тайные стороны человеческой души, показывать неосознаваемую порой нами самими притягательность «запретного», опасного, — в противовес ограниченности сытого и скучного безбедного прозябания.

Тема мечты и действительности, столь близкая писательнице, находит новое воплощение в рассказе «В школе». Мечта о волшебном живет в сердце каждого человека, тем более ребенка. Правда, в отличие от взрослого, ребенок готов поверить любой, подчас самой необузданной фантазии, а поверив в ее реальность, проверить, так ли это на самом деле. В этом смысле детская психика — трепетно впечатлительная, еще не испорченная взрослым скепсисом, — отличнейшая «опытная колба» для писателя, стремящегося изучить тайники человеческой души. В рассказе Мари Саат две героини: отличница, пай-девочка Инга и замарашка, непоседа и выдумщица Эстер. Но в упорядоченном, слишком уж стерильно-благочинном мире Инги, где все раз и навсегда четко разложено по полочкам, нет места для фантазии, воображения, выдумки — всего того, чем в изобилии начинена Эстер. Как и пуделю из предыдущего рассказа Мари Саат, Инге скучно в ее положительном мире, она легко дает Эстер увлечь себя за собой — пусть даже фантазии этой девочки кажутся ей, согласно  е е  логике вещей, поначалу абсурдными. И возникает непреодолимое желание проверить — а вдруг все так и есть, как говорит Эстер… Да и сама темная и неблагоустроенная каморка, где проживает школьная техничка со своей дочкой, вдруг обретает в глазах Инги необъяснимую таинственность и притягательность. Как, впрочем, и другие сокрытые от глаз учеников подсобные помещения школы — чердаки, подвалы, котельная… И пусть в итоге фантастический мир Эстер оказывается наивной выдумкой, да и сама Инга не может отделаться от неприятного чувства конфуза, — все-таки что-то сместилось в привычной для Инги шкале ценностей, она увидела, что жизнь посложнее «примерных» схем, которые внушались ей сызмальства.

В «Бутонах роз» тема мечты и действительности оборачивается уже другими, прозаически-житейскими гранями. Жила Катарина с матерью годами в уединенном домике, ничто не нарушало однообразного, размеренного и скучного их существования. Но вот в их дом пришел незнакомый мужчина, оказавшийся, как это выяснилось потом, отцом Катарины. И еще болезнь матери, вскоре сведшая ее в могилу. Отец подарил как-то матери розовые лаковые туфли, красивые и так приятно пахнувшие, что мать сравнила их с бутонами роз… И в глазах девушки эти туфли, которых мать ни разу не решилась надеть при жизни, стали словно бы символом чего-то сказочно-прекрасного, какой-то иной, бесконечно далекой от их повседневных забот и трудов жизни. Настолько прекрасного, что к туфлям и прикоснуться-то боязно… На ноги матери эти туфли надели уже в гробу. Мечта, предмет вожделений, вознесенный фантазией девушки, неожиданно оборачивается печальной реальностью.

«Катастрофа» Мари Саат — пожалуй, наиболее сложное из созданных ею до сих пор произведений. Неоднозначен Олев — герой этой повести. Не всегда понятны мотивы его поведения, неожиданны поступки с непредсказуемыми последствиями. Можно было бы, наверно, истолковать «Катастрофу» как произведение, в котором писательница задалась целью критически рассмотреть образ этакого современного интеллектуального эгоиста, разоблачить негативные нравственные явления в среде студенческой молодежи. Не спорим, возможна и такая интерпретация, и читатель, воспринявший «Катастрофу» именно так, будет, конечно, по-своему прав. Весь вопрос, однако, в том, т о л ь к о  л и  т а к  следует толковать произведение Мари Саат, только ли этим, отмеченным нами «срезом», оно, это произведение, исчерпывается. И если взглянуть на «Катастрофу» в более широком жизненно-литературном контексте, то станет очевидным, что повесть Мари Саат, ее характеры и конфликты сложнее, многозначнее укладывающегося в привычную схему нравственного развенчания молодого современного «интеллигентного» негодяя.

Новый, еще мало изученный писателями тип персонажа заявил о себе в литературе современного этапа, пожалуй, начиная с героев «Маленьких романов» Энна Ветемаа — таких, как Свен Вооре из «Монумента» или Яан из повести «Яйца по-китайски». О них хорошо сказал московский критик А. Бочаров: «Авторское отношение к (таким. — Н. Б.) героям не сводимо ни к безоглядному изобличению, ни к сатире, ни к гротеску, как то несколько спрямленно полагают некоторые критики. Эти (т. е. ветемааские и подобные им. — Н. Б.) повести никак не назовешь бесхитростно прозрачными, наглядно нравоучительными. Перед нами сложное психологическое состояние, душевный кризис, из которого может быть разный выход в будущее». К тому же типологическому ряду, что и «Маленькие романы» Э. Ветемаа, всесоюзная критика уже неоднократно относила и такие широко известные произведения Юрия Трифонова, как «Предварительные итоги», «Другая жизнь», а также романы «предварительных итогов» писателей восточноевропейских стран социализма Е. Ставинского, Г. Канта, Г. де Бройна. Наверно, было бы известным «спрямлением» слишком уж близко уподоблять «Катастрофу» Март Саат и ее молодых героев названным романам Энна Ветемаа и их далеко уже не первой молодости персонажам. «Катастрофа» Мари Саат намного камернее, интимнее по самому характеру своей проблематики, миру мыслей и чувств юных героев, связанных преимущественно с любовным «треугольником»: Илона — Олев — Сирье. Однако при всех различиях общее видится в нацеленности писателей на сложного, неоднозначного современного героя, в стремлении исследовать не только лежащие на поверхности, но и сокрытые пружины его поведения, рассмотреть его в состоянии душевного кризиса.

Нет спору, слишком уж малосимпатичным открывается нашему взору образ Олева на первых страницах повествования: юнец, мнящий себя «сильной личностью», уверовавший в свою незаурядность, для которого «женщины и фотография — суть оба лишь развлечения». Но постепенно раскрывается внутренняя сложность этого юноши, давшая критикам основания утверждать, что «Олев не карьерист. И вовсе не порочный от рождения человек» (П. Лиас); «Было бы неверно считать Олева карьеристом. Дело обстоит сложнее» (Э. Михкельсон). Выясняется, что не карьера ради карьеры является его жизненной целью, а достижение ее ради того, чтобы совершить что-то значительное в жизни — к такому выводу Олев приходит через умозрительные заключения, возможно, и переоценивая собственные способности, но, как наблюдательный, способный и критичный по складу ума человек, видя и предпосылки для реализации такой жизненной программы. Есть у него не только высокомерие, но и умение верно подмечать житейские и людские недостатки.

Олев холоден и рассудочен, эгоистичен в любви, не выдерживает по-настоящему, с достоинством испытания любовью, скажем откровенно — не по-мужски реагирует на превратности любви, обнаруживая все более и более двойственность своей натуры. Выношенная им в мозгу линия жизненного поведения неизбежно вступает в противоречие с общепринятыми нравственными ценностями,