иле, там, где тысячи лет не было видно солнца, живёт истинный дух топей. Он может скрываться, отступать вглубь, даже иногда позволять людям пройти по его владениям, но он по-прежнему там. Дремлет. Ждёт. Он умеет ждать…

Снег выпал в начале ноября и шёл до самой весны. Даже в апреле сугробы в Москве всё ещё были огромные и когда наступило тепло, и они растаяли, всё погрузилось под воду. За городом дела обстояли ещё хуже. Половодье ломало ветхие мостики, заливало поля, крушило пристани и пробивало многолетние мусорные заторы на реках. Неудивительно, что старые шлюзы, где то на севере от дач, ужасно ветхие и давно никем не ремонтируемые, были снесены и талая вода хлынула во все стороны, не разбирая пути и заполняя собой всё. Болота напились досыта и вспухли как огромная губка, лес вокруг дач стал одним большим озером, и многие участки были залиты от края до края.

Но затем, вода стала сходить. За пару недель она очистила дачи и соседние рощи, а через месяц отошла так далеко, что удивились даже видавшие виды старожилы. Вся сложная система шлюзов и дренажа в округе была нарушена в одночасье. Небольшие озёра и водоотводные каналы повсеместно пересыхали, а следом уходили и молодые болота. Они обнажали старые торфоразработки, и сверху это выглядело так, будто в лесу открылись бесконечные чёрные ряды гигантских могил, где в зловонном иле медленно умирала рыба и прочая болотная живность.

Птицы со всей округи слетелись на этот небывалый пир. Жирные чайки с трудом могли подняться в воздух и сидели по краям подсыхающих водоёмов, на потрескавшейся корке ила и сонно наблюдали, как не менее жирные вороны лакомились трепыхающейся в жидкой грязи рыбой. Тучи мошкары закрывали небо, иногда перелетая на дачи и не давая людям ни есть, ни спать, забиваясь во все щели, проникая в любое помещение и попадая в любую еду.

Когда ветер дул с болот, сладкий, настырный и будоражащий запах разложения накрывал участки влажной волной и всё вокруг начинало пахнуть смертью. Но не смертью-концом, печальной и мрачной субстанцией, что так пугает некоторых людей, а смертью-началом, смертью-зарождением, без которой невозможна новая жизнь.

Мой отпуск выпал в самый разгар лета и я с удовольствием впитывал его тепло, мало беспокоясь о мошкаре, ароматах болот и прочих мелочах дачной жизни. После смерти родителей, участок всецело принадлежал мне и я использовал его наездами, в качестве охотничьего домика. Я разобрал теплицу, выровнял грядки, убрал, хоть и с сожалением, большую клумбы, и предоставил старые яблони самим себе. По сути, все мои заботы были сосредоточены на поддержании газона в приемлемом состоянии, так чтобы мой приятель Гаврюша — непоседливый и резвый соседский скотч-терьер, с озорными глазами и сахарными зубками, мог вволю скакать в траве не исчезая в ней целиком.

Единственное, на что у меня не поднялась рука, был небольшой отцовский розарий — предмет его особой любви и гордости. В былые времена летом у него одновременно цвело более сотни белых, розовых, бардовых и оранжевых роз, над которыми постоянно витали десятки деловитых шмелей и сверкающих на солнце бронзовок.

Сейчас розарий умирал. Моих знаний и усилий хватало лишь на то, чтобы эта смерть была медленной и комфортной. Цветы умирали один за другим, степенно и неуклонно, и в конце концов у меня уцелело не более одной пятой роз от того числа, что некогда было. На этом скромном уровне мне удавалось держать их уже два года.

Глядя на них из окна хозблока, я часто вспоминал отца и наши с ним разговоры. Особенно последний, пугающий и странный, случившийся за пару месяцев до того момента, как он слёг и уже больше не поднялся.

В тот вечер я не смог пойти с отцом на нашу обычную прогулку по переулкам. Мне позвонили, неприятный разговор затянулся и я махнул ему рукой, показывая, что догоню его как только закончу. Отец кивнул, надел свою безразмерную фетровую шляпу, взял портсигар и ушёл, а я продолжил беседу.

Я как раз собирался исполнить своё обещание и раскуривал трубку у калитки, когда отец вернулся раньше обычного. Он был в большом возбуждении и буквально не мог устоять на одном месте.

— Я глазам своим не поверил! — в который раз, торопливо повторял он мне свою историю, беспокойно прохаживаясь взад-вперёд вдоль ворот, с давно погасшей папиросой во рту. «Свифт, — говорю ему, — Свифтик, иди сюда!» Он остановился, вроде даже хвостом вильнул, а потом убежал. Свернул на переулок и как не было его!

— Да мало ли тут спаниелей бегает, пап, успокойся, — вполне резонно отвечал я, по инерции стараясь рассуждать здраво, хотя страх сжал мне грудь. — Они все похожи. Да и вечер уже, что ты там разглядишь…

— Но ведь он отозвался! — волновался отец, глядя на меня прозрачными, стариковскими глазами. — Ты понимаешь, отозвался! Почему?

— Подумаешь, великое дело… — как можно небрежнее бросил я. — Просто отозвался на голос человека… Собака же, не дикий зверь чай… Посмотрел на тебя, видит — чужой, ну и побежал дальше по своим делам… Забудь…

— Ну, вылитый он! — не унимался отец. — Что же я, совсем из ума выжил, по-твоему?!

— Да нет, конечно, просто тут полно разных собак… Не стоит так волноваться…

— Чертовщина какая-то, — качал головой отец. — И на том самом переулке, понимаешь? Невероятно…

— Успокойся, говорю тебе, — эхом отзывался я, думая совсем о другом и чувствуя, как от волнения у меня начинает слегка ныть правая рука. — Тебе просто показалось… С каждым может случиться…

— Да, наверное… — согласился отец, явно желая покончить с этим разговором. — Ты прав, пожалуй…

Он надолго замолчал, но было видно, что он всё ещё находится под сильным впечатлением от той странной встречи. Его будто лихорадило и мне стало безумно жалко своего родного старика.

— Послушай, — начал я, — в конце концов, это вполне мог быть его родственник… Не такой уж он был старый… Мало ли куда он убежал тогда… Может в деревню, а может — на соседние дачи… Пёс то охотничий… Дурной, правда, да от голода то, небось, поумнел…

— Не знаю, рассказывал я тебе или нет, — заговорил отец, снова принимаясь расхаживать из стороны в сторону, — но его однажды в другом городе забыли. Случайно, конечно. Поезд ушёл, а он отбился. Так что ты думаешь, он нашёл дом! Три недели шёл по шпалам, а потом ещё неделю жил у платформы. Никому в руки не давался, всё хозяев ждал. Олег тогда из метро вышел, на станцию поднялся, а там глядь, батюшки