были и другие заботы — например, интернировать и сопроводить к линии соприкосновения пятнадцать или двадцать тысяч городских ополченцев, которые тоже прочли листовки и теперь скидывали оружие в огромные кучи на дне высохшей речки. Подумать только, двадцать тысяч! Если бы они просто продолжали стрелять — мы все были бы трупами. Видит Бог, фронт и вправду проходит по человеческим душам…

Первым, что я разглядел, было два знамени — Конгрегации Наталь и Империи. Черные полотнища — с аскетичным крестом и нашим имперским орлом — реяли рядом. Теперь можно было не опасаться дипломатического скандала — перемирие! Натальский флаг был в нескольких местах пробит пулями, на имперском виднелись бурые пятна. Я подумал, что кто-то из наших, наверное, хранил его под одеждой и штандарт впитал в себя солдатскую кровь.

Под знаменам замер караул легионеров — дюжина крепких мужчин с суровыми лицами. Парадный строй в окружении полуразрушенных артиллерийским огнем укреплений, тлеющих палаток и дымящихся воронок от снарядов смотрелся контрастно. Чуть поодаль трепетал на ветру небольшой флажок с красным крестом — там оказывали помощь раненым.

— Господь всемогущий! — навстречу мне широкими шагам направлялся подполковник Шендерович, — Вы — герои! Я такого со времен Великой Войны не видал! Я напишу реляцию, такую реляцию, что ей-Богу… Тут Серебряный крест каждому нужно вешать на грудь!

Голова у него была перебинтована, но глаза сверкали всё тем же ледяным огнем. Он, вообще-то, тоже был героем.

— Мы потеряли тысячу семьсот человек, — сказал я, — Господин подполковник, будьте любезны, распорядитесь, чтобы бойцам оказали своевременную медицинскую помощь… Не хотелось бы потерять кого-то еще.

— Да-да, конечно. К нам из-за Лилианы уже подходит помощь!

Гемайны перебрасывали тыловые и медицинские части со стороны Великого Трека, так что, в общем-то, всё должно было наладиться. Буба уже быстро-быстро что-то говорил своим соплеменникам, и раненые послушно выстраивались в очередь перед уцелевшими палатками с красными крестами, остальные располагались тут же, на земле, и моментально засыпали, по-детски положив под щеку ладонь.

Я почувствовал, что тоже зверски хочу спать. Попытка найти нашу с Феликсом палатку ничего не дала — на ее месте зияла воронка от снаряда семидесятипятимиллиметровки Канэ. А вот растущая рядом казуарина — деревце с довольно пышной кроной — уцелела. Разве что ствол ее был посечен осколками, да некоторое количество ветвей валялось там и сям. Плюнув, я подтащил под дерево какой-то кусок брезента, сложил его вчетверо и улегся, сунув фуражку под голову, а портупею с шашкой и револьвером сложил у правой руки.

Сон навалился тысячепудовой гранитной плитой — черный, непроницаемый, тяжелый, без сновидений и чувств.

* * *

Проснулся я от голосов неподалеку. Было темно, но первые лучи солнца уже подкрасили небеса над вельдом легкомысленными отблесками над самым горизонтом. Неужели — проспал до рассвета? Это сколько часов — пятнадцать? Двадцать?

На этом странности не заканчивались: вместо фуражки под головой у меня удобно расположилась скатка из банного полотенца, укрыт я был клетчатым легким одеялом, даже сапоги с меня снял неизвестный ангел-хранитель. Они были вычищены и стояли рядом с аккуратно сложенной портупеей и шашкой в ножнах. Фантастика!

Приподнявшись на локтях, я некоторое время подозрительно смотрел на сверкающие от гуталина сапоги, потом сел и осмотрелся. Лагерь почти привели в порядок, мусор и обломки вывезли. Через Лилиану наладили паромное сообщение — плоскодонная самоходная баржа мигала бортовыми огнями — и установили еще два понтонных моста, по которым непрерывно двигались люди и повозки.

Горели костры по периметру, перекликались часовые.

Я потянулся за сапогами и обнаружил еще один приятный сюрприз: корзинка с половиной буханки пшеничного хлеба, кольцом колбасы и куском сыру. И пару веточек зелени лежали сверху — весьма эстетично. И бутылочка легкого молодого вина так и притягивала взгляд и вызывала обильное слюноотделение… Истинно — ангел мимо пролетал, что ли?

— Коль ты старый человек, дядей будешь мне навек! Коли парень ты румяный, братец будешь мне названый. Коль старушка — будь мне мать — так и стану величать. Коли красная девица… Коли красная девица… — чем там заканчивалась цитата из классики, я запамятовал, да и те самые, разбудившие меня, голоса приблизились и стали гораздо более отчетливыми.

Один из них совершенно точно принадлежал доктору Ивану Карловичу Глазенапу, а второй — молодой женщине. Бахметьева?

— …решайте сами. Уверен, в Натале вам найдется достойное занятие. Архиепископ Стааль анонсировал основание университета — вы могли бы устроиться в университетской клинике. Сможете и поработать, и аттестацию пройти. Вы — врач от Бога! Вам суждено быть доктором. Здесь или в Империи, у князя Тревельяна — он очень лестно о вас отзывался, с удовольствием примет. Господи, да для вас все дороги открыты!

— Но…

— Ваш рыцарь печального образа? В конце концов, просто пойдите и поговорите с ним. А потом уже решайте. Павла Павловича не вернуть, но он бы хотел, чтобы вы были счастливы. Пройдет год траура — ничто не мешает вам…

— Иван Карлович!

— Что — Иван Карлович? Вам сколько — двадцать? Вы ведь не собираетесь в монастырь? Это жизнь, дитя моё, жизнь…

Я успел привести себя в порядок и одеться. Мне было неловко: подслушивать — моветон, но что можно было сделать в этой ситуации.

— Если решите отправиться в Империю — через десять дней я буду отъезжать дилижансом из Эммауса в Энрике-о-Новегадор. Остановлюсь в гостинице «Игельшнойцхен». Захотите присоединиться — с удовольствием стану вашим попутчиком. А пока — отдыхайте, отдыхайте, дитя моё, вечером уходит последний обоз с ранеными. Мне нужна будет ваша помощь.

— Спасибо вам за всё, Иван Карлович… Пойду, проведаю, как он там, — в ее тоне явно чувствовалась улыбка.

Голоса смолкли, и я наконец нацепил портупею, расправил фуражку и надел ее на голову. Зачем-то провел пальцем по козырьку — как будто он мог куда-то деться. А когда отвел руку и поднял взгляд — то увидел ее.

Стоял, как кретин, и не мог оторвать взгляд. Она была очень, очень хороша! Яркие, небесного цвета глаза, уставшие, но лучащиеся особым внутренним светом. Удивленно приподнятые брови, загоревшая под южным солнцем кожа, легкий румянец, манящие очертания губ… Темное платье и белый медицинский передник только подчеркивали ее повзрослевшую, оформившуюся фигуру — стройную и притягивающую взгляд. В пшеничных волосах — траурная, черная вдовья лента, которая ее совершенно не портила, а наоборот — придавала шарма. Не девочка, гимназистка — а молодая девушка, взрослая, много пережившая, уверенная в себе и такая красивая… Я смотрел ей прямо в глаза, и в голове не было ни единой мысли