Зайцев умолк. Молчал и Артемов. Зайцев не торопил с ответом.

Папироса Артемова, поплясав в губах, наконец, повисла в углу рта. Зайцев ждал. Косые лучи солнца казались ему натянутыми от напряжения.

Артемов проглотил согласный. А потом холодно резюмировал:

— Ваша теория, стало быть, такова, что я его прихлопнул. Жемчужного.

— Его убили. Это факт.

Артемов кивнул.

— Дрянной был человек — с этим не спорю. Беда, если такой попадется молодому человеку на пути. Присосется, как клещ.

— Испортит карьеру. Будущему маршалу. Мальчику. Любимому ученику. А впрочем, и ученик‑двоечник — все равно дорог.

Зайцев нарочно подбирал те самые слова, что произносил Баторский. Что сам Артемов произносил.

Артемов поднялся. Вставил папиросу Ленину в ухо, затушил.

— Доказывайте, что хотите, товарищ Зайцев. Нюхайте, ищите, выдумывайте. А я разговор с вами поддерживать отказываюсь.

Зайцев смотрел Ленину в гипсовые глаза. Заговорил, не оборачиваясь, — только слушал шаги Артемова, движение воздуха.

— Но ведь вы сами пришли сюда, товарищ Артемов. В ГПУ. Вы меня искали. Вы хотели сами все рассказать. Не так ли?

Движение остановилось, слышал Зайцев. Может ли офицер бесшумно вынуть пистолет? Там, на лестнице, он не обратил внимания — был ли у Артемова на боку пистолет.

Сама спина его тоже, казалось, обратилась в орган слуха.

Дверь хлопнула. Зайцев вскочил. Поздно. Пусто. В лучах солнца плясала золотая пыль. В ухе Ленина торчал смятый картонный патрончик.

— Черт!

Холеные кавалерийские сапожки обладали способностью не только звонко печатать шаг на плацу. Когда надо, их владелец двигался бесшумно, как кот.

Зайцев ринулся вон. Открывшаяся навстречу дверь махнула прямо перед носом — за полсекунды до удара в лоб.

Зайцев изумился бы меньше, если бы увидел привидение. Неуловимый товарищ Емельянов собственной персоной. Огладил щетку на темени, заглянул Зайцеву через плечо и спросил:

— А товарищ Артемов где? Мне доложили, что вы его перехватили.

«А с вами что?» — чуть не вырвалось у Зайцева. Вид у товарища Емельянова был больной. Лицо пересекала свежая ссадина, а рука, превращенная с помощью бинта в небольшой тугой кокон, висела на перевязи. Сквозь бинт проступало ржавое пятно.

Зайцев старался на нее не смотреть.

— Он вышел, — ответил он. Так у них здесь принято отвечать.

— Что за ерунда. Товарищ Баторский специально его ко мне направил. А я тут за ним теперь бегай!

— Тов… Направил сам? Так Артемов приходил к вам? — не удержался Зайцев.

Черт! Черт!

— Ну да… по делу. Особому.

Ленин отвлек его.

— Засранцы. Уже нагадили.

Он выдернул окурок из гипсового уха. Бросил на пол. Качнул коконом.

— Товарищ Зайцев, какова ваша огневая подготовка?

— Умею ли я стрелять? — удивился вопросу Зайцев.

— Да.

— Да.

Емельянов вытаращился на него. Потом понял.

— Манера говорить у вас… спартанская. У вас в Ленинграде так все говорят? — Вздохнул. — Идемте со мной.

Зайцев шагал с ним по коридору. Только они двое и шли — все остальные бегали. В воздухе висело хаотичное напряжение разворошенного муравейника.

— Мои карточки… — начал Зайцев.

— Я помню про ваше пропитание, — хмуро подтвердил Емельянов. — Уладим.

Вышли во двор.

Телеги стояли, как в то утро, когда кавалькада отчалила. Только пулеметных ножек на них не было. Были ноги: человеческие ступни торчали из‑под рогожи и были несомненно мертвы. Зайцев загляделся. Двое гэпэушников заталкивали в дверь избитого — Зайцев заметил только казацкие лампасы.

— Идемте, товарищ Зайцев, — позвал Емельянов.

Боковой вход вел в подвал.

Зайцева охватил озноб. Прежний купец‑владелец, очевидно, устроил здесь ледник. Сухой холод въелся в стены. Желтенькая лампочка под потолком превратила лицо Емельянова в рожу вурдалака. Он отпер ключами дверь‑решетку.

Ледника давно не было. Теперь здесь устроили оружейный склад. Винтовки вытягивали длинные твердые шеи. Тускло блестели пистолеты. В коробках наверняка патроны.

Товарищ Емельянов вынул из шкафа наган.

Перехватил за ствол — передал Зайцеву рукоятью. Зайцев не спешил его брать.

Емельянову не понравилось замешательство.

— Нам нужна ваша помощь. Нам вся имеющаяся человекопомощь сейчас нужна.

На один безумный миг Зайцеву показалось, что товарищ Емельянов сейчас попросит его — как гостя — расстрелять того несчастного, в лампасах. Того или другого. Любого. Прямо здесь, в подвале.

— Ведомство у нас теперь одно, не так ли, товарищ Зайцев?

— Товарищ Зайцев сам это знает, — донеслось с лестницы. — Не устает повторять.

Так и есть: косоглазый заместитель товарища Емельянова. Успел дать шефу полный отчет.

— Отлично, — отозвался Емельянов. — Мы все должны защищать жизнь и покой советских граждан, — добавил он невыразительно. — Я вам на месте все расскажу. Вам и другим. Чтоб по сту раз языком не молотить.

Он и правда еле ворочал слова. Вытер лицо ладонью, как будто снимал липкую паутину и знал, что это не поможет.

Только сейчас Зайцев разглядел, что темные мешки под его глазами и впалые щеки не были игрой подвальных теней. Товарищ Емельянов очевидно плохо ел и спал несколько последних ночей. Если вообще ел и спал. Лицо было блеклым, больным.

На солнечном дворе Емельянов жмурился и морщился: у него явно болела голова.

— Какое дело? — замедлил ход Зайцев.

— После. Там.

— Вы же чекист, — ехидно напомнил заместитель.

— Я милиционер, причем ленинградский.

Заместитель уже криво разинул рот, но шеф придержал его квадратной ладонью.

— Помогите, — коротко бросил Емельянов.

Первым залез в черный автомобиль. Плюхнулся, скрипнуло. Отмахнул круг рукой Зайцеву. Тот обошел, открыл дверцу. И опять почувствовал запах немытых ног. Как будто под кожаными американскими сиденьями кто‑то с зимы запрятал старые валенки.

— Полезайте. Ну что встали? У вас в Ленинграде что, машин не водится? — пригласил товарищ Емельянов. Зайцев поймал в зеркале глазки водителя — выжидающие, наблюдательные, две свинцовые капли. Они выдавали то, что Емельянов припрятал под своим дружеским тончиком.

По неподатливому взгляду Зайцева Емельянов, похоже, понял, что придется стравить нечто большее, чем просьбы о помощи или угрозы.