— Мы увиделись только в половине девятого. Я выходил, чтобы поужинать, и столкнулся с ним.

— Значит, вы покинули Кастербридж в… когда именно? В половине второго?

— Примерно, — сказал Джимс.

— И добрались до Глиб-террас в семь? Пять с половиной часов, чтобы проехать сто пятьдесят миль, Джеймс?

Какие-то его слова, а может, сам факт признания лжи уронили его в глазах полицейских. Он сам себя обесчестил и поэтому лишил привилегии вежливого обращения.

— Да, дорога отняла много времени, — сказал Джимс. — Раньше никогда я так долго не ехал. Там было несколько миль ремонтных работ. На тот участок мне потребовался почти час. И еще пробка у Хитроу.

Разумеется, полиция все проверит и убедится, что он не солгал. Но это ему вряд ли поможет.

— «Мерри Кукхаус», — Джимс заставил себя произнести название кафе, — там я обедал, как раз перед участком с дорожными работами, если это вам интересно.

— Возможно. Нас интересует время между 3.30 и 4.30 пополудни. Кто-нибудь видел, как вы входили в дом на Глиб-террас?

Как он мог забыть, даже на секунду? Джимс испытал огромное облегчение. Словно пьешь что-то теплое и сладкое после шока.

— Соседка — кажется, номер пятьдесят шесть «а» — дала мне ключ.

— А теперь, — сказал Дэмиан, — вы должны отпустить мистера Мэлком-Смита.

Каждый раз, когда звонил телефон или кто-то подходил к входной двери, Мишель думала, что это полиция. Шутки насчет подозрений в убийстве давно закончились. Она убедилась в невозможности найти свидетелей, которые видели их с Мэтью в пятницу после обеда, и хотя обычно не была склонна к панике, теперь понимала, что оба они находятся в верхней части списка подозреваемых. Правосудие тоже ошибается — людей судят по ложному обвинению, невиновных помещают в тюрьму. До сих пор Мишель имела дело с полицией всего один раз, когда у Джарви вскрыли машину и украли радиоприемник.

Мэтью старался изо всех сил, чтобы разубедить ее:

— Дорогая, мне кажется, ты должна им верить: если они говорят, что допрос — обычная процедура, значит, это и есть обычная процедура.

— Мне не нравится, когда меня допрашивают. Так отвратительно я еще никогда себя не чувствовала.

Это заявление заставило его рассмеяться — сочувственно.

— Неправда. Хуже всего тебе было тогда, когда ты решила, что я умру из-за своих глупых причуд с едой.

— Не глупых, — с жаром возразила Мишель. — Ты же не специально. Это болезнь.

— Ладно, но пугает тебя не перспектива ареста, правда? Дело не в подозрениях полиции и не в допросе, а в возмущении поступком Фионы.

— Не только, Мэтью. — Она подошла к спинке стула, на котором сидел Мэтью с газетой «Гардиан» в руках, и обняла его за шею. Он посмотрел ей в лицо. — Ее поступок причинил мне настоящую боль. Теперь каждый раз, думая о Фионе — не говоря уже об общении, — я буду вспоминать, что она сделала.

— Ты должна это преодолеть. — Мэтью был очень серьезен.

— Да, но как? Мне очень хочется изменить себя и не запоминать обидные слова и поступки других людей. Но я такая, какая есть. Все помню. Мне это не нравится, и я понимаю, что должна простить и забыть. Но не могу. Не могу забыть обиды, нанесенные еще в те времена, когда я училась в школе. То есть тридцать лет назад, дорогой. Те слова свежи в моей памяти точно так же, как в тот момент, когда их произнесли.

Мэтью знал, потому что не в первый раз слышал признания Мишель, но все равно попытался обратить все в шутку.

— Значит, в разговоре с тобой мне следует соблюдать осторожность.

Она с жаром запротестовала.

— Ты никогда, никогда не говорил подобных вещей. Никогда. Это одна из причин, почему я полюбила тебя и продолжаю любить — ты всегда щадил мои чувства.

Мэтью поднял к ней морщинистое, похожее на череп лицо.

— А не потому, что я так сексуален и красив?

— И поэтому тоже. Разумеется. — Мишель говорила абсолютно искренне, без улыбки. — А что касается Фионы, она сказала полиции правду: я действительно не любила Джеффа, даже ненавидела его. Ненавидела, потому что он говорил жестокие вещи. Джефф мертв, и смерть его была ужасна, но мне все равно. Я рада. И как бы я ни старалась, мне не забыть его слов.

Мэтью накрыл ее ладони своими.

— Даже если ты похудеешь, а я поправлюсь? — Он знал, как она старается сбросить вес, и поддерживал ее, не осуждая прошлое и не поздравляя с достижениями. — Даже если я стану Толстым, а ты Тонким?

Пока она собиралась с мыслями, чтобы ответить, зазвонил дверной звонок. Мишель закрыла лицо руками, и ее глаза внезапно вспыхнули.

— Полиция вернулась. В воскресенье. Им безразлично, когда приходить, и они даже не предупредили нас заранее.

— Я открою, — сказал Мэтью.

Последнее время он ходил довольно быстро и держался почти прямо. Однако пока Мэтью добрался до двери, в дверь позвонили еще раз. На пороге стояла Фиона — другая, непривлекательная Фиона, с грязными космами волос, распухшим от слез лицом и красными глазами. Брюки на ней были на несколько размеров больше и напоминали мужские. Рубашка, бывшая когда-то белой, заправлена за пояс, и по ней видно, как похудела Фиона за последнюю неделю.

— Входи.

Она расцеловала Мэтью в обе щеки. Такой поцелуй не требует ответа.

— Я должна была вас увидеть. Больше не могу одна. Завтра мне нужно на работу. Думаю, это меня убьет.

Когда они вошли в гостиную, щеки Мишель залились ярким румянцем. Потом она встала, сделала два, потом три неуверенных шага навстречу гостье. Мэтью гадал, что она скажет, если вообще решит выразить свое недовольство.

Фиона устремилась к ней, они встретились посередине комнаты, и охваченная горем женщина, заливаясь слезами, обняла Мишель.

— Почему вы ко мне не приходили? Почему вы меня бросили? Что я сделала?

Наступило глубокое молчание. Потом Мишель заговорила — голосом, который Мэтью слышал впервые в жизни.

— Ты сама знаешь.

— Нет, не знаю. Мне вас так не хватало, а вы бросили меня одну. Мне никто не нужен, кроме вас. Что я сделала? Скажите, вы должны мне сказать. Клянусь, я не знаю.

— Ты не знаешь, что сказала тем людям из полиции, что мы с Мэтью не любили Джеффа? Что из-за твоих слов теперь они подозревают нас? Ты этого не знаешь?

— Нет, дорогая, они нас не подозревают, — твердо сказал Мэтью. Фиона вновь расплакалась. Она в отчаянии всплеснула руками, по ее лицу текли слезы. — Садись, Фиона. Ты должна успокоиться. Я заварю чай.

— Только если Мишель скажет, что прощает меня. Я сама не понимала, что делаю, когда это сказала. Говорила первое, что пришло мне в голову. Я бы все отдала, чтобы только взять свои слова назад.