Выдавив из себя подобие улыбки, я позволила ватной ладони упасть обратно на колено. Перевела взгляд на Питера: тот откинулся на велюровую спинку, сжимая мои пальцы так крепко, словно только они удерживали его от падения в пропасть, видную ему одному.

– Клыки у меня по-прежнему не отросли, – вполголоса проговорил Питер, заметив, что я смотрю на него. – Хотя, пожалуй, сейчас я на шаг ближе к этому.

…как легко и естественно это выглядит на экране. Или на книжных страницах. Когда герои убивают злодеев, посягнувших на жизнь или честь тех, кто им дорог. Не говоря уже о безликой массовке злодейских прислужников, не имеющих ни характеров, ни даже имён.

Как, оказывается, далеко это от реальности.

– Спасибо, – произнесла я.

– За то, что убил человека?

– За то, что спас мне жизнь.

Он не ответил. Лишь мельком, краешком губ улыбнулся – бледным призраком настоящей улыбки.

Руку из тёплого плена его пальцев я вызволять не стала.

* * *

Ахорк пах солёной прохладой и морем.

Мы приехали туда на закате – он расцветил серый день розовой пастелью, окрасившей облака на горизонте. Город выстроили на огромном вересковом холме, полого спускавшемся к морю, и он отправлял новоприбывших прямиком в Средневековье: старые готические храмы высились среди белёных фахверковых[23] домов Тюдоровской эпохи, лепившихся друг к другу курами на насестах узких улочек. Несмотря на поздний час, эти улочки полнились людьми – и я многое отдала бы, чтобы вылезти из мобиля и тоже прогуляться по брусчатке, бликами отражавшей свет стеклянных фонарей, среди уютных маленьких магазинчиков и кафе-булочных.

– Ну и народу, – ворчал Эш, пока мы неторопливо ехали по переулкам, больше походившим на пешеходные.

– Туристический приморский город, – развела руками Рок. – Канун Лугнасада.

– И популярное место для сёрфинга, – добавил Питер. – Где живёт наш свидетель?

– Тупик Грейне, дом семь.

– Удачно. Мой дом в том же квартале. Снова отец с адресом подсобил?

– Кто же ещё.

– И ему не зазорно выходить на связь с преступницей в бегах? Или в обмен на информацию тебя наградили лекцией о пользе сотрудничества со стражей и позоре, который ты навлекла на его седины?

Баньши рассеянно накрутила на палец прядь волос, выбившуюся из пучка.

– Перед тем как я встретила Лайзу… в прошлое воскресенье… мы с отцом поругались, – неожиданно заговорила она, пока за окнами мобиля проплывали фонари и светящиеся окна. – Так поругались, что я выбежала из дома, хлопнув дверью, и пошла в бар. Недалеко от того отеля, где Лайза с Эшем тогда остановились. «Волшебная мельница» называется, коктейли у них отличные… да. В общем, я убежала из дома, заказала себе выпивку с утра пораньше и весь день проторчала за барной стойкой, наедине с «Голубыми Гавайями» и злостью. А злилась потому, что отец прав. Он давно уже твердит, что меня наделили великим даром, который может помочь многим людям, но я отворачиваюсь от него, тратя жизнь на бестолковые статейки. А что пойти в коронеры – это каждодневная боль, каждодневная смерть вместе с каждым, кого тебе привозят… даже не раз в день… – Рок дёрнула намотанную на палец прядь, будто хотела позвонить в колокольчик. – Когда я начала выпытывать у него информацию о Ликорисе, отец ничего не сказал. И все адреса, которые мне требовались, присылал без вопросов. Даже узнав, что за нами следует стража. А раз детективы приходили к нему, ему наверняка рассказали, что меня видели на кладбище в Динэ, и после моих запросов концы с концами свести было бы нетрудно. – Баньши резким движением вывернула кисть, освободив палец из плена бледно-василькового локона. – Думаю, отец понял, что я искала Ликориса. И не только не собирается меня останавливать – наконец-то мной гордится. Ведь непутёвая дочка всё же взялась за ум и помогает людям… в том смысле, в каком это понимает он.

Я осуждающе мотнула головой и поморщилась: похоже, после дневного приключения на затылке осталась приличная ссадина.

– Его не смущает, что это опасно? – поинтересовался Эш негромко.

– У моего отца вообще интересная система воспитания. В духе полной самостоятельности. По принципу «что нас не убивает, делает нас сильнее». Любой баньши трудно с этим поспорить.

…слухи о том, что баньши не интересуются мужчинами, родились не просто так. Для продолжения рода баньши не требовались мужчины – и, если уж на то пошло, они вообще не могли забеременеть. Новые баньши рождались из мертворожденных человеческих младенцев; мёртвых мальчиков родители могли оплакивать сразу, но мёртвых девочек лекари всегда оставляли в колыбели до наступления ночи. Ведь была вероятность – одна на тысячу – что, когда взойдёт луна, остывшее тельце шевельнётся и воздух над ним пронзит крик ребёнка, наконец сделавшего первый вдох. Только вот от маленьких баньши нередко отказывались, а в старые времена лишь считаные избранницы Великой Госпожи росли в родной семье. Немногие спокойно относились к тому, что за какой-то месяц кожа их ребёнка обретала нездоровый зеленоватый оттенок, уши заострялись, пальцы неестественно вытягивались, а волосы отрастали седыми… или голубыми, как у Рок.

Сейчас маленькие баньши по большей части оставались с родителями. Теперь людям уже хватало терпимости и смелости для принятия, что этот странный материальный призрак с тёплой кожей, бьющимся сердцем и пугающим даром видеть чужую смерть – их ребёнок, несмотря ни на что. Поговаривали, что баньши дарует жизнь сама Владычица Предопределённости, являясь к их колыбели и целуя в холодный лоб; маги верили, что баньши рождаются из тех девочек, которым суждено было стать колдуньями. Правда, далеко не у всех баньши проявлялась магическая печать – но, быть может, Великая Госпожа попросту решала, что с них достаточно и одного дара.

Роксэйн вот своего точно с головой хватало.

– И как к этому относится твоя мать? – спросила я, не зная, как ещё комментировать услышанное.

– Если б она не умерла, когда мне было семь, думаю, она бы это не одобрила. Но я не уверена.

– О. Прости.

– Ничего. На самом деле я не ропщу ни на судьбу, ни на Великую Госпожу. Ни за мать, ни за отца, ни за мой дар. Если бы всё сложилось по-другому, я была бы уже не совсем собой, а я себя вполне устраиваю. И предложи мне изменить в прошлом хоть что-то, я не согласилась бы.

– Редко встретишь человека… или фейри… который так оптимистично смотрит на вещи, – заметил Эш.

– Это не оптимизм, а детерминизм. Или фатализм. Наши выборы, наше прошлое, вся боль, причинённая нам – это делает нас теми, кто мы есть. В моей жизни были вещи, о которых мне неприятно вспоминать, и поступки, которых сейчас я бы не совершила, и вещи, из-за которых мне было так хреново, что я молила Великую Госпожу о смерти. Но в конечном счёте я не жалею ни об одной трагедии из тех, что со мной случились, и ни об одном решении, которое я приняла. Да и… едва ли в те моменты, о которых сейчас вспоминаешь с болью, я действительно могла поступить иначе. Думать, что мы вольны в каждый момент времени повернуть на любом перекрёстке направо или налево, – иллюзия. Наши решения предопределены нашими личностями, эмоциями, желаниями, складом ума: всем тем, что составляет саму нашу суть. Правда, после поворотов не туда важно делать выводы и шлифовать эту суть, и тогда на следующем перекрёстке она подтолкнёт тебя к более удачному выбору. – Баньши вдруг улыбнулась. – Поэтому никогда не любила истории о путешественниках во времени… Они дают ложную надежду, что некоторые вещи можно просто перечеркнуть. А свои ошибки нужно принимать, учиться на них и идти дальше. Не увязать в бесконечных сожалениях о том, что могло бы быть, сложись всё иначе. Люди ведь так часто путешествуют во времени без всяких машин… Живут мечтами о будущем, которое может никогда не наступить, мыслями о том, что сделают и чего добьются однажды, в подходящих условиях – вместо того чтобы жить в моменте и делать то, что по силам прямо сейчас. Или увязают в прошлом, бесконечно жалея о том, чего уже не исправить, о тех днях, которые давно остались позади – вместо того, чтобы делать настоящее таким, каким ты хочешь его видеть. Жалкое зрелище.