в Россию пришел и постмодерн. Что это на самом деле, знает очень незначительное число его почитателей, но в этом и прелесть. Постмодерн совсем не обязательно знать, гораздо важнее его любить, и уж совсем важно любить тех, кто его делал. Любовь к этому милому, почти родному западному изобретению превратилась в жесткий модулятор практически всех без исключения литературоведческих и философских практик. На этот раз слависты оказались в самом центре игры. Кому как не им участвовать в постмодернистской судьбе своей модернистской страны.

Какая разница, что ты там сочинил за последние тридцать лет, правда здесь, в постмодерне. И нужно следовать общему рабочему настрою: «Подтянемся, ребята! Теперь в наших книгах главное ссылки и цитаты, цитаты и ссылки. Больше ссылок и цитат, товарищ!». Теперь недостаточно написать хорошую книгу о Достоевском, книга должна содержать определенное (лучше большое) количество цитатной массы, играющей в твоем тексте роль дорожных указателей.

Читающий должен знать, что приобрел книжку не зря, что его не обманули, что он на правильном пути: вместе с Деррида, Фуко и Лаканом. Книга его научит правильному к этим именам отношению, а правильное отношение к ним может быть одно – безответная любовь (словом так, как советские люди в свое время любили коммунистическую партию). В недавней книге Паперно о самоубийстве нашли только одну цитату из Фрейда, за что исследовательница и подверглась строгому выговору (считай повезло). Ничего, может быть, исправится.

Настала пора сравнения славистов с теми, кого принято относить к постмодернизму. Читал ли Гаспаров Фуко? Да, вероятно. Ну а что бы изменилось в Гаспарове, если бы он его не читал? Да и прочитав Фуко, пожилой классический филолог и стиховед, судя по косвенным источникам, не разделил радость и восхищение тех, кто ему, вероятно, посоветовал его прочитать. Любопытно, как бы отреагировал Фуко, прочти он Гаспарова. В. Бибихин, можно догадываться, прочитал всего Фуко и всего Деррида, но Гаспаровым при этом он не стал. После смерти Лотмана в его библиотеке нашли книги Р. Барта с дарственными надписями, книги были неразрезанными (устное сообщение Г. Морева). Мне представляется, что таким образом поставленный вопрос некорректен (можно ведь идти дальше, и спросить, читал ли тот же Гаспаров китаистские работы В. Малявина, ведологические книги Т. Елизаренковой, читал ли он Авесту, желательно в подлиннике, и т. п., а Фуко, читал ли он Чедвика, Вентриса, Роде, Дюмезиля, Тойнби…?) Скорее здесь стоит подумать о концептуальной стратегии того или иного чтения, о чтении той или иной книги не как (или не только как) источника информации, а как элемента своей собственной мыслительной стратегии, тем более, когда речь заходит о профессионалах высокого класса.

Иногда, или даже часто, с обстоятельствами приходиться мириться. На столах многих русских специалистов в области славистики появилась масса философской литературы, чья актуальность в странах ее производства сейчас под очень большим сомнением. В России тексты Деррида и Фуко приняты как откровение, во Франции или Америке их сейчас читают в свободное от работы время или не читают вовсе. Идеи и люди, вышедшие из американских факультетов сравнительного литературоведения 1970–1980-х годы (П. де Ман, Х. Миллер, Х. Блум, Б. Джонсон и многие, многие другие), которые, собственно, и рассказали миру о французской философии, покидают сцену и уходят в ими же сотворенное прошлое. Их продолжают цитировать, время от времени им выдают премии, порой даже за еще не вышедшую книгу (как Блуму), но все это больше похоже на прощание с уходящим на пенсию любимым цирковым актером. Ты как бы знаешь, что он на что-то еще способен, веришь в его силы и моложавый дух, но требовать доказательств всего этого ты уже не вправе. Ему нужен отдых, а тебе иллюзия его присутствия.

Потеряв СССР, русская и западная славистика приобрела постмодерн. Его нужно любить, можно (при особой смелости) ненавидеть, подобно СССР, но важно находиться от него в зависимости, противостоять ему или с обожанием подчиниться. Нам поведали, что не существует центра и оригинала, что тоталитаризм был плох, потому что слишком метафизичен, в метафизике никакого проку нет, потому что она слишком тоталитарна, деконструкция хороша, потому что она освободилась – а заодно освободила всех страдавших – как от метафизики, так и от тоталитаризма, а тем, кому плохо с деконструкцией либо метафизичны, либо тоталитарны, а может и все сразу. Идеология постмодерна, в глазах ее авторов, замечательна тем, что она ничего не предлагает взамен: ни логосу, ни фаллосу, ни центру, ни периферии, ни даже письму, последнее находится под реальной угрозой уничтожения (электронно написанный текст не написан в том смысле, который в слово «письмо, написание» вкладывали борцы против метафизики; такой текст исчезает в процессе его написания (см. мою статью о романах В. Сорокина, где речь шла о необходимости разделения текста и письма как двух нетождественных друг другу практик)[68]. Эпоха постмодерна должна, просто обязана стать последней, ее авторы становятся последними авторами, последними философами на земле (а почему бы и нет, были же «первые философы»). Восставать, спорить, анализировать больше нечего. Реальность оказалась целиком симулируемой, оказалась настолько, что ее самой больше почти не осталось. Объявленная святыми отцами никчемной, она больше не предмет приложения серьезных усилий. «Мы были так напуганы этой реальностью – Гитлер, Сталин, алжирская война, борьба коренных африканцев с колонизаторами и т. п., – что решили ее отменить, точнее – ею пожертвовать ради того, чтобы заставить историю поскорее забыть про себя. Так мы спасем и себя, и вас: вы превратитесь в свободных номадов, отправляющих друг другу почтовые открытки (можно с изображением лежащего на кушетке Фрейда или танцующего Рузвельта), мы, проучившие небо и землю за испытанный страх, останемся в будущих книгах и статьях как единственное свидетельство вашей жизни на письме».

Удивительным, еще до конца не обнаруженным способом работает механизм зависимости (пусть в данном случае это будет славистика). Когда СССР был жив, он мешал работать, мешал думать и продуцировать идеи и тексты, в которых очень часто (тайно или явно) он сам был главным предметом исследований; когда же его не стало, то помехой на пути к своему свободному сознанию стало именно это отсутствие. В чем и как проявляется зависимость от отсутствия – вопрос, выходящий за пределы чисто славистского интереса (и не в этом тексте его обсуждать). Но на одной детали мне бы все же хотелось поставить акцент: причину зависимости, от предмета ли, пространства, идеологии или чужой воли, как от отсутствия оных, следует искать не в самих этих вещах, а в нашем желании от них освободиться.