пойдут Ханне на пользу, считает отец. Такого поворота Элис не ожидает, да и Ханна, судя по всему, тоже, потому что перед отъездом она говорит:

– Вижу, я не зря старалась – папа наконец-то обратил на меня внимание.

Элис смеется – слегка истерично, это она и сама слышит. Но ведь Ханна впервые за все время болезни пошутила.

– Как съездила? – спрашивает она Ханну, когда ту в конце дня привозят домой.

– Тяжело, – отвечает Ханна. Выглядит она усталой, и хотя всего шесть часов, она сразу ложится спать.

Теперь после обеда Ханна часто сидит в их крохотном садике – читает или слушает музыку. Иногда Элис выходит к ней. Она считает, что раз уж Ханна в силах сосредоточиться, чтобы читать, это хороший знак. К тому же ей нравится сидеть рядом с сестрой – столько времени вместе они уже много лет не проводили. Элис понимает, что, учитывая обстоятельства, ей не следовало бы так радоваться. Несмотря на то что они часами просиживают вместе, о болезни Ханны они никогда не говорят в открытую, и спустя некоторое время Элис делается от этого не по себе. Ей не хочется, чтобы Ханна чувствовала себя одиноко и чтобы ее заболевание в семье замалчивали. Элис не хочет, чтобы они были семьей, где о трудностях не говорят (впрочем, их семья такая и есть). Так как в разговорах с Ханной эту тему тщательно обходят, Элис решает взять инициативу в свои руки и изменить привычный ход вещей.

– Ты читаешь – это здорово, – говорит Элис однажды, сидя рядом с Ханной в саду.

Ханна по-прежнему смотрит в книгу, однако приподнимает бровь.

– Спасибо. Я вообще-то довольно давно читать научилась.

– Я в том смысле, что ты опять читаешь… – Элис запинается. Ведь Ханна явно ее поняла. Элис заходит с другой стороны: – Хорошо, что ты опять прежняя.

На это Ханна вздыхает, но ничего не отвечает. Элис догадывается, что сестру этот разговор раздражает, хотя она, Элис, толком и не начала. Но умолкни она сейчас – и у нее не хватит смелости снова завести эту беседу. Помолчав, она говорит:

– Ты сейчас и выглядишь намного лучше.

– Мне лучше, – говорит Ханна. – У меня выбора не было – надо было выздоравливать. Иначе и дальше пришлось бы Оливию терпеть.

– Ты, главное, лекарства принимай, и все будет хорошо.

Ханна бросает на нее сердитый взгляд:

– Конечно, сестра Рэтчед[6], спасибо.

Они надолго замолкают, а потом Элис говорит:

– Помни, ты по-прежнему можешь вести совершенно обычную жизнь (об этом Элис уже немало прочла), ты такая не одна.

Ханна поворачивается к ней:

– Элис, давай прекращай! Мне душеспасительные беседы не нужны. Я тебя об этом и не просила никогда. Мне и так хреново пришлось, не надо еще и напоминать об этом.

Ее тон совершенно выбивает Элис из колеи.

– Я думала, может, тебе легче будет, если об этом поговорить.

– Нет, не будет.

– Ладно. Прости.

Не ответив, Ханна вновь утыкается в книгу.

– Ей пока сложно об этом говорить, – отвечает позже мать, когда Элис пересказывает ей тот неудачный разговор.

– Но разве ей не нужно облегчить душу? – спрашивает Элис.

– Очевидно, нет.

– Может, если бы ты тоже… – предлагает Элис.

– Элис, не нужно, – твердо возражает мать, – если захочет, сама заговорит. Шизофрению обсуждать страшно. А наша задача – поддерживать ее и стараться предотвратить рецидив.

– Но ей уже намного лучше, разве нет? – спрашивает Элис. – Еще месяц-другой – и она поправится.

Мать смотрит на Элис так, словно та идиотка.

– Она никогда не поправится.

Глава 11

Обдумывая позже их отношения, Ханна приходит к выводу, что их первая встреча прошла слишком уж хорошо. Она все испортила. Намного лучше знакомиться как-нибудь незаметно, чтобы впоследствии эта история не превращалась в сказку. Удобнее знакомиться через друзей, или по интернету, или на какой-нибудь вечеринке, где вы оба так напились, что все напрочь забыли. Так хоть есть надежда, что вы научитесь реально оценивать друг друга. История знакомства Ханны и Дэна такая чудесная, что становится мерилом их дальнейших отношений, – и в этом-то и заключается проблема. В отношениях они словно отдают дань той истории.

Ко всему прочему, Ханна не понимает, насколько одинока, и поэтому не осознает, что ей следует защищаться от навязанных одиночеством инстинктов. Выбери меня. Спаси меня. Из-за болезни и долгого тягостного выздоровления Ханна даже спустя три года остается чрезмерно восприимчивой.

Они с Дэном знакомятся через несколько месяцев после ее возвращения в Лондон. Возвращается она туда, окончив Кембридж. Вернуться оказывается сложнее, чем она предполагала. Как выясняется, для матери немыслимо, что по окончании университета Ханна не вернется домой.

– Я не хочу ни от кого зависеть, – говорит Ханна.

– Можно ни от кого не зависеть и жить дома, – возражает мать.

– Это не то же самое.

– Элис все устраивает. Она-то вернулась домой. И это нормально.

Словно Элис – барометр для измерения нормальности!

Стараясь сохранять тактичность, Ханна говорит:

– Для меня это важно. После всего, что произошло. Важно самостоятельно встать на ноги.

– Я просто беспокоюсь за тебя, – говорит мать, – дома мы за тобой присмотрим. Разве так не лучше?

– Не надо за мной присматривать.

– Ханна, ты совсем недавно выздоровела. И важно, чтобы ты… – Мать умолкает.

«Что? – думает Ханна. – Сдалась?»

– Окрепла, – заканчивает мать. – Я за тобой присмотрю. Хорошо?

Разве не этого мать всегда хотела? Чтобы дети сидели взаперти, под замком? Не иначе, те несколько месяцев, когда Ханна провела дома, слишком больная, чтобы сбежать, превратили жизнь матери в чистое наслаждение. Но Ханна одергивает себя. Она несправедлива. Матери тоже несладко пришлось. И, разумеется, сейчас Ханна благодарна за все, что сделала для нее мать. Ее благодарность осознанна и однозначна. И тем не менее у нее никак не получается избавиться от мысли, что матери, хотя та не желает ей страданий, нравится, когда Ханна слаба и поставлена в зависимость от нее. Возможно, отчасти как раз поэтому Ханна и не желает обсуждать болезнь с родными – где-то в глубине души она ожидает от матери слов «я же предупреждала», словно мать все время знала, что с Ханной что-то не то, и вот, смотрите, оказалась права. Как бы там ни было, Ханна уверена в том, что возвращаться теперь домой означает сдаться и подвергнуть себя опасности. Это все равно что заживо себя похоронить. Несмотря на свойственную Ханне склонность к преувеличениям, даже этот образ не передает омерзения и ужасающей безысходности при мысли, что придется сидеть взаперти у себя в комнате. Ей бы ни за что на свете не хотелось