— Я ведь могу остановиться здесь на пару дней? — сказал Джузеппе, словно это было само собой разумеющимся. — Я приехал сюда прямо из тюряги и еще не знаю, как оно дальше пойдет. Денег нет, квартиры тоже. Понимаешь?

— Конечно, — поспешно ответил Фазолино, пытаясь сохранять спокойствие. — Конечно, ты можешь пожить у нас. Но разве в отеле тебе не было бы удобнее?

Пальмеззано подошел к Фазолино почти вплотную.

— Ты не хочешь, чтобы я остался?

— Как ты мог такое подумать! Конечно же, оставайся! Если тебе нравится, можешь жить здесь, пока не надоест.

Джузеппе приятельски похлопал Фазолино по плечу, но хлопок был настолько силен, что Фазолино чуть не упал на колени. Теперь он уже не сомневался, что от гостя исходит явная угроза.

Некоторое время они стояли друг против друга, а потом Пальмеззано заявил:

— Я хочу поговорить со Смоленски. Пусть приедет как можно быстрее.

Фазолино вздрогнул. Он хорошо помнил те неприятные моменты, когда Джузеппе, вспыльчивый и нетерпимый, раздражался по малейшему поводу. Поэтому он осторожно сказал:

— Я с удовольствием помогу тебе, Джузеппе, но Смоленски стал важной птицей. Он теперь государственный секретарь…

— Ты что же, думаешь, я совсем спятил? — Голос Джузеппе звучал все громче. — Сам ведь семь лет отсидел! Неужели забыл, что в тюряге все прекрасно информированы — по крайней мере по части своих людей? Конечно, я знаю, что Смоленски сделал карьеру. Но я хочу поговорить с ним! Здесь и сейчас! — Пальмеззано подошел к телефону и протянул Фазолино трубку.

Фазолино дрожащей рукой набрал номер и испуганным голосом пробормотал:

— Ваше преосвященство, извините, что помешал, но у меня здесь человек, которого вы наверняка помните. Джузеппе Пальмеззано.

Либо кардинал был настолько потрясен, что не мог произнести ни слова, либо посылал небесам десятки проклятий, потому что прошла целая минута, прежде чем Фазолино униженно ответил:

— Нет, так оно и есть, ваше преосвященство. Пальмеззано стоит рядом со мной и хочет немедленно поговорить с вами. Он просит, чтобы вы приехали сюда.

Пальмеззано наблюдал за Фазолино с кривой улыбкой на губах. Наконец ему это надоело. Он отнял у Фазолино трубку и громко сказал:

— Привет, твое преосвященство. Не ожидал, правда?

Кардинал удивленно пробормотал что-то по поводу пожизненного заключения и поинтересовался причиной досрочного освобождения. Не болен ли он?

— Я — болен? — Джузеппе расхохотался в трубку. — Скорее купол собора Святого Петра обвалится, чем я заболею. Купол еще стоит, как я полагаю? — Он угрожающе рассмеялся. — Нет уж, дорогой мой Смоленски, причиной моего досрочного освобождения послужило хорошее поведение. Я разрисовал все писсуары фресками Микеланджело. Даже директор плакал от умиления, когда мочился.

Фазолино зажал рот рукой, чтобы не расхохотаться.

Внезапно Пальмеззано посерьезнел и мрачно произнес в трубку:

— Твои обязанности меня не интересуют, Смоленски. Я жду тебя здесь, у Фазолино. Скажем, через полчаса.

И положил трубку.

Государственный секретарь Смоленски появился в дверях с точностью до минуты. Как обычно во время посещений этого дома, он был в черном костюме и с портфелем. И хотя на этот раз причина визита была иной, кардинал был не менее возбужден, чем в те дни, когда его ожидала Анастасия.

Пальмеззано поцеловал кардинала, причем не его перстень, как было принято, а покрытые красноватой сеточкой капилляров щеки, и даже несколько раз. То, что при этом присутствовал Фазолино, явно не нравилось государственному секретарю, поэтому он осторожно отстранился от Джузеппе, подтверждения любви которого все никак не заканчивались, и сказал:

— Ну хорошо, довольно.

Пальмеззано показалось, что с ним обошлись бесцеремонно.

— Неужели ты совсем не рад тому, что меня отпустили? Что за холодный прием после стольких-то лет?

— Ты должен меня понять, — извинился кардинал, взглядом ища поддержки у Фазолино, — все произошло настолько внезапно… Разумеется, мы за тебя рады.

— Еще как! — усердно закивал Фазолино.

— Хочу напомнить, что у меня есть причина сердиться на тебя, Смоленски, — осторожно заметил Пальмеззано.

— Умоляю тебя! Все давно прошло, прощено и забыто. — Смоленски потряс сложенными руками.

Казалось, Пальмеззано придерживался иного мнения, по крайней мере он ответил, не скрывая своего раздражения:

— Да-да, на свободе человек скорее склонен прощать и забывать. Однако тот, кто находится за тюремными стенами, ничего не забывает. Я во всяком случае никогда не забуду, что вы бросили меня, как ненужную игрушку!

Слегка красноватое лицо Смоленски налилось кровью и побагровело. Кардинал вздохнул и сказал:

— Джузеппе, ты — гениальный фальсификатор, но при этом дрянной убийца. Не нужно никого убивать, если ты не уверен на сто процентов, что тебя не поймают.

— Легко сказать, — заметил Пальмеззано, — но когда убиваешь кого-то, об этом думаешь в последнюю очередь. Тогда я думал только об одном: есть свидетель, которого необходимо устранить. Если бы он остался жить, ты бы сейчас не был такой важной птицей. Уж можешь мне поверить.

Смоленски поднял вверх указательный палец.

— Ты получил задание вывезти добычу. Об убийстве не было и речи. Я — порядочный кардинал!

— Я что, мог предугадать, что торговец антиквариатом вернется в свой магазин в полночь? Мы внезапно оказались лицом к лицу! Или, может, мне нужно было сказать: «Извините, я ошибся дверью!» — и убираться оттуда с настоящим Тицианом в руках, оставив фальшивку? Не зная, что делать, я схватил нож для разрезания писем — кстати, великолепная штучка из кованого серебра — и ударил. Тринадцать раз, как было написано в обвинении.

— Но мы так не договаривались! — Смоленски едва не задохнулся от возмущения.

— Договаривались, не договаривались… У нас не было договора и о том, что я буду прикрывать своих сообщников.

— Что касается сообщников, то там не было никаких улик, Джузеппе, Ни единой улики!

— Только потому что я держал язык за зубами, Смоленски. Если бы я тебя выдал, ты сейчас вряд ли занимал бы пост государственного секретаря.

— Если бы ты нас выдал, тебе бы это ничего не дало. Убийство отменить ты бы все равно не смог.

— Вот именно. Я думал об этом, когда взял все на себя. А еще я говорил себе, что если когда-либо выберусь из тюряги, то люди, которых я прикрыл, наверняка отблагодарят меня.

— Ты себе так сказал?

— Да, я себе так сказал, — повторил Пальмеззано, скрестив руки на груди.

Государственный секретарь Ватикана нахмурился. Затем выдавил из себя так тихо, что его едва было слышно: