На его лице отпечатывается чистейшее сожаление. Оно же оседает в моей груди тяжёлым осадком, мешая дышать. А вот Глеб… Он вообще никак не реагирует. Смотрит на врача пустым невидящим взглядом, словно и не на него, а мимо, куда-то намного дальше, за пределы стен. Молчит. Даже после того, как собеседник скомкано раскланивается и спешит куда-то дальше по коридору.

Наступившая тишина – мой личный ад.

Не выдержу.

Слишком рано. Совсем не готова. Понятия не имею, что с этим делать. Как встретить последствия. И расплатиться за свой неумолимый грех. Разве что…

– Я не буду делать аборт, – произношу совсем тихо.

Наследник «Галеон» разворачивается в мою сторону медленно, заторможенно, неохотно. Смотрит точно так же, как на сообщившего новость. Словно и не узнаёт вовсе. Но то длится едва ли секунды две. В золотисто-карем взоре за считанное мгновение вспыхивает что-то совсем-совсем тёмное, полное необъятной ярости, будто какой-то переключатель срабатывает. Я вижу это настолько отчётливо, что инстинктивно отступаю назад. Ровно тогда, когда Филатов в несколько стремительных шагов преодолевает разделяющее нас расстояние и оказывается рядом.

Дверь в палату с жутким грохотом ударяется об стену. В неё же я оказываюсь грубо вжата спиной. Мужчина нависает сверху, заслоняет собой весь мир. Как неминуемая расплата. Всё ещё молчит. Смотрит – неотрывно. Прожигает этим своим горящим лютым взглядом. Дышит – тяжело. Как я сама. Но если я – потому что давит вина, горечь, сожаление, и до сих пор не знаю, как оправдаться перед ним. То он… Он ненавидит меня. Знаю. Чувствую. Слишком давит, даже не прикасаясь. А в тот момент, когда мужчина заносит ладонь вверх, и вовсе кажется – ударит. Не сказать, что не заслужила. Однако его пальцы сжимаются в воздухе. Будто и не в кулак. На моём горле смыкаются. Впрочем, недалеко ухожу в своих предположениях. Потому что этот самый кулак летит в стену, совсем рядом с моей головой. Вздрагиваю. Дёргаюсь в сторону. И снова оказываюсь прижата. На этот раз – другой рукой, удерживающей за шею.

– Не смей отворачиваться, – звучит тихо и вкрадчиво, с отчётливой угрозой. – В глаза мне смотри. Говори.

Я и смотрю. Не могу не смотреть. Слова ведь так и не подбираются. Зато слёзы позорно наворачиваются на глаза.

– Я не буду делать аборт. Я давно решила, – произношу.

Паршивое оправдание. Как и выражение того, насколько мне жаль. Что причиняю ему боль. Своим проступком. Самим своим существованием.

– Решила? Давно, – повторяет за мной Глеб, опять замолкает, а его пальцы на моём горле сжимаются сильней. – А меня поставить в известность когда собиралась? – прищуривается. – Да ни х*ра ты не собиралась, – сам же отвечает на свой вопрос. – Как ты, бл*дь, это вообще сделала? Я же видел грёбанные результаты. Как, бл*дь, ты это сделала?! На х*ра?! – срывается.

Опять вздрагиваю. С очередным ударом кулака об стену. Будто и не по бездушной поверхности бьёт. Прямо в грудную клетку. Весь воздух вышибает.

– За твои двадцать миллионов я это сделала! – срываюсь и я, отталкивая его руку, удерживающую меня. – Как, по-твоему ещё я должна была расплатиться?! Ты сам так захотел! Сам! Сам захотел ребёнка! Хотел ведь?! Хотел! Я просто дала тебе то, что тебе было надо! И не ори на меня! Не трогай вообще! Ты получил, что хотел, что тебе ещё от меня надо?! Какая тебе разница, что со мной будет?! Хотел ребёнка, получай! Мы в расчёте! – толкаю его заново.

Да только, что гору пытаться сдвинуть. Пусть он и отпускает мою шею. Но мужские пальцы тут же перехватывают часть рубашки на мне в районе солнечного сплетения, с треском комкают тонкий хлопок, тянут выше, вынуждая тянуться следом, ощутимо встряхивают.

– Я захотел? Я, бл*дь, захотел?! Один? Только я, да? – новый удар, на этот раз об дверь, и ногой. – Ты сама легла под меня. Добровольно! Я тебя, мать твою, не принуждал ни к чему!

Повторный пинок в дверь. На этот раз – резко потянув меня на себя, захлопывая деревянное полотно с вмятиной, отрезая нас ото всего остального мира. Наедине. Теперь – только я и его ярость, приправленная ненавистью. Снова прижимает спиной. К стене. До побеления пальцев. До проступивших вен, обвивающих сильные руки. С такой силой держит. Не отпускает.

– Ты же умрёшь, ты понимаешь, это? Убьёшь себя. Мною, – скатывается до шёпота.

А в глазах – чистейшая боль. Безграничная. Точь-в-точь, как живёт и в моей душе. Прикрываю глаза. Смахиваю скатившиеся с ресниц слёзы. Снова смотрю на него. И очень стараюсь, чтобы мой голос звучал ровно, максимально уверенно:

– Я понимаю.

Совсем не успокаивает. Ни меня. Ни его. А ненависть в золотисто-карих глазах вспыхивает с новой силой.

– Ты наеб*ла меня, Дюймовочка.

Обвинение. Оно же – мой приговор. Словесный. Во взгляде. Мёртвом. Ледяном, как стужа. Замёрзнуть бы в этом колючем холоде. Но это будет слишком легко. Для нас обоих. А легко не бывает. Не в моём случае.

– Какая разница теперь? – пожимаю плечами. – Всё уже. Случилось. И иначе бы не получилось. Ты бы согласился, зная, что я не настолько хороша для твоей задумки? Не настолько хороша для тебя? – спрашиваю, но не нуждаюсь в ответе. – Нет, не согласился бы. А у меня выбора не осталось. Да, ты прав, ты меня ни к чему не принуждал. Я сама согласилась, добровольно. Получила, что хотела. Обманула тебя. Для своей выгоды. Но и тебя не особо заботило. Ты за считанные минуты всё решил, воспользовался подвернувшейся возможностью. Точно также, как и я тобой – мной воспользовался, Глеб.

Да. Встречное обвинение. Подло? Низко? Возможно. Но другой защиты нет. Как и сил не остаётся. Съехала бы по стене вниз. Снова бы глаза закрыла. Уснула бы, может. Опять слишком лёгкая перспектива. Не моя. Моя – лишь боль. Физическая. Моральная. Неважно. В любом своём проявлении. Она всегда со мной. Не отступится. Не исчезнет. И я должна жить с ней. Или не жить вовсе.

Рубашка на мне снова трещит под силой его хватки. Прореха – не только на больничной одежде. В моей душе – куда обширнее, глубже, не заштопаешь, не склеишь. Но я всё равно упрямо смотрю в его глаза. Ни одной слезы больше не роняю. Не должна выглядеть слабой. Не буду. Как и чувство своей вины запихиваю в самые закрома подсознания.

– Ты хотел сына, у тебя будет сын. Я оставлю соответствующие распоряжения, когда приблизится срок, можешь не беспокоиться на этот счёт, – добавляю, стаскивая с безымянного пальца кольцо.

Никаких сцен больше. Никакого выяснения отношений. Да и что нам выяснять? Нет их у нас. Видимость. Такая же фальшивая, как розовый бриллиант. С виду красивый. Внутри – пустой. Оставляю украшение в кармане его твидового пиджака. И просто жду, когда отпустит. Хотя ждать приходится долго. Но дожидаюсь. Наряду с шумным выдохом, Глеб отстраняется. Отпускает. Так и не отвечает ни на одну мою фразу. Просто уходит.

А грохот захлопнувшейся за ним двери – последний удар от него, который я выдерживаю…

Дальше – всё намного хуже.