— О Господи, — тяжело вздохнул Тедди Поуп. В эти дни настал его черед сидеть с мрачным видом.

— В чем дело, — сказал Тони, — ты истекаешь кровью?

— Хотел бы я, чтоб ты уже стоял в рейтинге Биммлера, — сказал ему Поуп. — Стало бы легче дышать.

— А я хочу сообщить тебе новость, — сказал Тони, — знаешь, сколько писем от поклонников и поклонниц я получил на прошлой неделе?

Тедди зевнул и отвернулся.

— Как жаль, что ты боишься меня, — сказал он мне на ухо.

Его манера держаться многократно менялась. В первый вечер он принялся меня поддразнивать.

— Я вижу, ты так и остался застенчивым авиатором, — сказал он. И снова зевнул. — Извини. Я забыл, что ты влюблен.

Постепенно дело пошло на лад. После нескольких вечеров, проведенных вместе, он стал даже дружелюбен.

— Когда перевалишь за тридцать, как я, — сказал он однажды, — поймешь, что роман можно завести, лишь забыв об условностях.

А Тони с Лулу тем временем почему-то беседовали о Мессалине.

— У тебя от Мессалины ничего нет, мышка, — говорил Тони.

— Ты мне нравишься, Тони, — сказала Лулу. — Ты такой первобытный.

— Я весь покрыт татуировкой. Полюбуйся.

Все происходило приблизительно так. Усугубило мое настроение одно открытие: после нескольких дней я обнаружил, что, согласно ходившей по Дезер-д'Ор сплетне, Тони уложили в постель к Лулу, а Тедди — ко мне.

— Теперь, когда мы стали любовниками, — однажды вечером сказал с усмешкой Тедди, — разреши предупредить тебя, что у меня дурной характер. — И разыграл сценку с рассказом своей биографии. — Моя мать была весьма несчастной женщиной, — сообщил Тедди. — Отец умер, когда я был мальчишкой, и она потом знакомила меня все с новыми и новыми дядями. На меня просто паника нашла. И сегодня мне б хотелось, чтобы случилось нечто такое, и я тогда показал бы, какой я на самом деле. Мог бы проявить достоинство.

— Ты же это не серьезно, — сказал я ему.

Тедди посмотрел на меня.

— Серджиус, ты меня не любишь, — сказал он.

— Я ничего не чувствую ни так, ни этак.

— Нет, чувствуешь. Тебе со мной не по себе. Многим людям со мной не по себе, но это еще не значит, что они могут смотреть на меня сверху вниз.

— Ты прав, — сказал я ему. — Извини.

— Ты действительно считаешь нужным извиниться?

— Да, — сказал я. — Все имеют право любить так, как могут. — Я действительно так думал — полагаю, я не мог думать иначе, но в этом, должно быть, прозвучало превосходство.

Тедди выдохнул дым мне в лицо и сказал:

— Я терпеть не могу выпендриваться. Но почему-то в твоем присутствии мне этого хочется.

— Хватит, ребята, прекратите, — прикрикнул на нас Тони Тэннер. — Дулу не слышит, даже когда я шепчу ей на ухо.

— Давай выйдем и немного поговорим, — предложил я Тони.

— Говори в присутствии слушателей, — ответил он. — Это меня стимулирует.

— Ты сам очень стимулирующий. Когда вокруг тебя толпа, — сказал я ему через столик. Он был фунтов на двадцать тяжелее меня и явно в хорошей форме, а я нет, но меня не волновал исход. Удовольствие от бокса мне давали руки. Как почти все, бокс можно назвать хорошим тогда, когда он идет в ритме, и, пожалуй, в еще большей мере — когда он идет без ритма. Я был настолько готов схватиться с Тони, что надеялся: он окажется хорошим боксером — мне не хотелось, чтобы схватка сразу окончилась. — Я вот что скажу тебе, дружище, — сказал я, — ты выйдешь со мной или будешь сидеть тут и слушать, что я говорю?

Но Лулу положила этому конец.

— А ну прекрати, Серджиус, — набросилась она на меня. — Ты человек жестокий. Ты же, по сути, профессиональный боксер.

— А ведь ты, — с облегчением произнес Тони, — не упомянул об этой детали, верно?

Я не понимал, кто и когда кажется мне хуже — Тони, Лулу или я сам. Я не мог даже придумать, что сказать. А вот Тони — надо отдать ему должное — знал что говорил.

— Что ж, почему бы нам и не выйти? — сказал Тони. — Только когда ты меня разделаешь, разделывай как следует, потому что если ты меня не убьешь, у меня есть парочка друзей, которые найдут тебя.

— Хватит, пошли, — сказал я, вставая.

И Лулу снова нас остановила. Такой это был вечер. Не знаю, как насчет других, но в тот вечер я не один час сидел и пил, и весь нерастраченный адреналин горел во мне.

— Вот что, дружище, давай забудем об этом, — сказал в конце вечера Тони, а я был настолько глуп и настолько измотан, что, если уж быть предельно искренним, даже пожал ему руку.

Неделю мы четверо протерпели друг друга, а потом настало время Тони и Тедди возвращаться в киностолицу. В тот вечер, когда они уехали, на Лулу нашло плохое настроение. Я повел ее в один из клубов, но она никак не могла успокоиться.

— Терпеть не могу Тони, — сказала она. — Это у меня сейчас реакция на него. Ненавижу его вульгарность, а ты, душенька? При нем и я становлюсь вульгарной. Вот что омерзительно.

В последующие вечера мы снова стали ездить в «Опохмелку». И привычный ход вещей был восстановлен. Мы играли в «Призрак» и слушали Мартина Пелли, превозносившего Доротею. Однако Лулу изменилась. Вернулась ее грубая манера говорить со мной, и она была безразлична и злобна в постели. Она погрузилась в глубокую, как густой туман, депрессию.

Желая изменить настроение Лулу, Доротея в один из вечеров наняла киномеханика и показала нам две картины с ее участием. Фильмы, по-моему, были плохие, а игра Лулу озадачивала. В нескольких сценах она изображала то, чего требовал сюжет, а в других играла себя, и было немало таких, где она являла мне совсем новое лицо. Однако она привнесла кое-что в характер своей героини и одержала победу: такой красивой я ее никогда еще не видел. Молоденькое существо — где-то между подростком и женщиной — танцевало в фильме. В ней было наивное целомудрие, привлекавшее мужчину своей противоположностью. Хриплый голосок сыпал остротами. Я сидел рядом с ней в кабинете Доротеи, мы смотрели фильм, и я чувствовал, что он ее поразил. Она издавала какие-то звуки, губы ее открывались и смыкались, тело медленно раскачивалось. Она смотрела на себя с восхищением, с болью и со своего рода изумлением.

По окончании просмотра она выпила, выслушала с легкой улыбкой восторги друзей Доротеи, не забыла поблагодарить их и даже просидела еще полчаса. А дома у нее началась истерика.

— Это ужасно, ужасно, — рыдала она.

— Что же тут ужасного? — Перед моими глазами все еще стояло серебристое изображение Лулу, куда более реальное для нее и куда более ее волновавшее, чем чье бы то ни было.

— Ох, Серджиус, — сквозь слезы говорила она, — теперь весь остаток жизни я буду идти под гору.