Да, и не забыть бы какую-нибудь блузку надеть…

Антон положил телефонную трубку на рычаг.

— Ну вот, видишь, это была мама… Дверь закрыть забыла?

— Ты знаешь, это очень странно. На нее никак не похоже…

— Ладно, и на старуху бывает проруха…

— Моя мама не старуха.

Света улыбнулась:

— Это я так, переносно. Мама у тебя, конечно, не старуха. Дай бог каждой быть такой «нестарухой»!

И только сейчас, когда напряжение спало, Антон посмотрел на незаконченную картину, стоявшую на Светкином мольберте.

Что за чудо? Кто это? Что-то такое знакомое.

— Это — Кармелита.

Антон ударил себя по лбу:

— Да, конечно. Здорово! Красотища!

Как художнику, такие слова были приятны Свете. Но как женщине, немного обидны. Уж лучше бы он сказал, как говорят все дилетанты: «Похоже!».

— Нравится тебе, да?

— Картина? Здорово, лучше, чем в жизни, получилось, правда, — Антон наконец-то почувствовал Светино настроение и поспешил исправиться. — А вообще в жизни мне больше блондинки нравятся… — и заодно уж попробовал ее приобнять.

«Не на ту напал», — подумала Света.

— Давай только без рук, ладно?

— Хорошо.

— Ты знаешь, я сейчас к Максиму в больницу собираюсь. Пойдешь со мной?

— Конечно. Время разбрасывать камни. И время… извиняться за них.

* * *

Сложно описать настроение, царившее в таборе. С одной стороны, всем (кроме Люциты, конечно) очень понравилось выступление Кармелиты до ее падения. Было в этом что-то сильное, настоящее. Но само падение сильно все испортило. Неприятно стало, страшно. И на будущее решили: жалко, конечно, девушку, но раз не может она стоять спокойно под летящими ножами, то лучше ей этим делом и не заниматься…

Да и за здоровье ее, в конце концов, было тревожно. Бейбут и Миро решили съездить в слободу, узнать, что там да как.

А у себя, в Зубчановке, Зарецкий совсем с катушек съехал — не давал покоя Рубине. Все мучил ее одним вопросом:

— Скажи честно, Рубина, ты от меня что-то скрываешь?

— О чем ты, я тебе всегда только правду говорю, а ты мне не веришь.

— Да, не верю. Потому что ты с моей дочерью постоянно о чем-то секретничаешь.

— Не узнаю я тебя, Баро… — улыбнулась Рубина устало. — Может, ты свою дочь ко мне ревнуешь? Нет? Так что зря беспокоишься? Никто не может занять место отца в сердце его дочери.

Трудно не согласиться, но последнее слово все равно должно остаться за бароном:

— Смотри, Рубина, если узнаю, что моя дочь общается не только с подругой, — спрошу и с нее, и с тебя.

А тут и гости из табора приехали. Первым делом, раньше, чем «здравствуйте», спросили:

— Как себя чувствует наша артистка?

— Кармелите уже лучше, — по-отцовски важно ответил Баро, будто сам, своими руками, ее лечил. — Она спит.

— Слава Богу! — воскликнул Бейбут. — Нам очень жаль, что так вышло.

— Да не оправдывайся, — сказал Баро. — Вашей вины в этом нет. Просто девочка переволновалась, понимаешь, переволновалась.

— Рубина, может быть, она уже проснулась? — нетерпеливо спросил Миро.

— Наберись терпения, подожди до завтра, — притормозила его Рубина.

И Бейбут тоже подхватил:

— Да-да, конечно. Пусть отдохнет. Наберись терпения.

— Хорошо… — вздохнул Миро.

Тогда и Бейбут сказал то, что должен был сказать, да все стеснялся, боясь обвинений в бездушии:

— Я вот что хотел спросить, Баро. Только пойми меня правильно. Но я должен знать, сможет Кармелита участвовать в представлении, или ее лучше заменить?

Баро гордо расправил плечи и брови:

— Моя дочь ни от чего не отказывалась. Я поговорю с ней.

* * *

Следователь Бочарников напоследок все же заглянул к Максиму. Хотя внутренне уже понимал, что дело это совершенно безнадежное. Точнее, даже и дела никакого нет. Кто ножичком баловался — неизвестно, никаких следов и намеков. И сам пострадавший вообще ничего говорить не хочет. Нуда и бог с ним. Главное, что жив остался. А остальное — его личное дело. Хочется ему покрывать покушавшегося, пусть покрывает. Еще неизвестно, почему он это делает. А может, за этим какая-то его личная вина стоит, такая, что лучше молчать о ней.

Поговорив с Максимом (для порядка), Бочарников с легким и чистым сердцем пошел к себе в отдел.

Не хочет парень открывать дело — ну и не надо. Баба с возу — кобыле легче. А ножик, который на месте преступления остался, пусть в вещдоках, заархивированный, пылится.

А Максим почувствовал удивительную легкость. Во-первых, с милицией развязался. Во-вторых, с ранением творилось что-то удивительное. В последний раз Палыч принес ему какой-то удивительный бальзам собственного изготовления. Запашок у него, правда, был еще тот — настоящее домашнее лекарство. Но Максим с Палычем все же уговорили сестричек при перевязке мазать рану этим бальзамом.

И она стала заживать прямо на глазах.

Услышав, что пришел Астахов, Тамара подошла к туалетному столику. Начала прихорашиваться перед зеркалом. Астахов вошел в комнату. Женушка бросилась навстречу мужу с самой лучезарной улыбкой:

— Милый! Наконец-то.

Тамара обняла и расцеловала мужа:

— Ну, как съездил? Что-то случилось?

Астахов стоял холоден как лед.

— Случилось, — и показал блузку. — Это что?

— Блузка. Ты что, сам не видишь?

— Как эта блузка оказалась в конторе автосервиса?

Тамара громко фыркнула:

— Оставила. А в чем дело? Я не понимаю. Что ты так разошелся из-за какой-то блузки? Коля, ты что, ревнуешь меня? Это даже приятно…

— Тамара, я не шут гороховый. И не позволю, чтобы надо мной смеялись.

— Боже мой! Ну что тут такого? Ну, оставила я эту треклятую блузку! Кстати, она очень недорого стоила… Ты что, думаешь, что я тебе изменяю с этим?

— Только не надо мне рассказывать, что у него есть невеста. Это я уже слышал.

— Естественно, слышал. Ведь у него действительно есть невеста…

— И как ее зовут?

Тамара уже даже открыла рот, чтобы что-то сказать, да так и не сказала. А про себя подумала: «Ай-яй-яй, как нехорошо не знать, как зовут невесту Игоря!»

— А… О… Слушай, забыла. Не помню… Он ее называл… Как-то так странно… Имя вроде бы и понятное, но немного необычное. Слушай, если нужно, я могу у него спросить…