Встал, небрежно набросил на голову кивер, потом поправил его, крикнул денщика Ваську, уведомил, что идет домой обедать, а буде срочный курьер объявится, так чтоб прибежал не мешкая.

Дома, при степенном и молчаливом обеде – не любил пустой болтовни за столом, – Иван Кондратьевич огорошил супругу и дочь неожиданным решением:

– Собирайся, матушка Евдокия Богдановна, в дорогу.

– Куда? – разом, не сговариваясь, ахнули жена и дочь, перестав аккуратно черпать деревянными ложками горячие щи.

– Куда-а? – передразнил Иван Кондратьевич своих домочадцев. – Знамо дело, на кудыкину гору… Получено ныне повеление отправить в Симбирск поселенцев да каторжников. Вот я и порешил, что и вам безопаснее будет у моих престарелых родителей в деревне Ахтуши пересидеть смутное время. Это за Волгой к Симбирску, чуть более семидесяти верст. Да ты и сама, матушка, бывала там, знаешь те тихие места. Бог даст, вора да разбойника Емельку в те края не допустят, здесь его остановят и побьют до смерти.

– Сколь скоро отъезжать? – Евдокия Богдановна поняла, раз супруг решил, оспаривать бесполезно: как сказал, так и поступит.

– Не мешкая, через два дни. – Иван Кондратьевич дал понять, что разговор на эту тему окончен, склонился крупным прямым носом над миской и вновь принялся за прерванный обед.

* * *

По-разному, а более всего зло и оскорбительно, шептали именитые самарцы, видя, как к колонне из трехсот восемнадцати человек, предназначенных на поселение и в каторжные работы в Сибири, пристроились на санях жена и дочь коменданта Балахонцева. Конвойные солдаты под командой туго затянутого в ремни сержанта Мукина, все на конях, встали в голове и по бокам пешей колонны, готовые к маршу.

У саней, где с невеликим багажом сидели в тулупах Евдокия Богдановна и дочь, топтался подпоручик Илья Кутузов, перебрасываясь последними, быть может, в их жизни словами с комендантской дочкой.

– Прощайте, свет мой Илюшенька, – шептала Анфиса Ивановна и высунула из длинного тулупа руку для прощального поцелуя. – Берегите себя более всего на свете. – В ее серых печальных глазах накапливались слезы.

– И вы берегите себя, ангел мой, – шептал расстроенный подпоручик, с усилием заставляя себя улыбаться невесте. И негодовал в душе на коменданта: почему с конвоем отправляет сержанта Мукина, а не его?

Колонна поселенцев и каторжных, так некстати застрявшая в Самаре, наконец тронулась от рыночной площади мимо Большого питейного дома к волжскому спуску в сторону села Рождествено. И только теперь до многих самарцев дошло странное, как показалось, решение коменданта: он сам будет провожать колонну и конвой сколь надобно в сторону Симбирска по соображениям полной безопасности. Тут-то и заволновались именитые самарцы, передавая разные слухи один другому.

– Вестимо, – шептали робкие, – прознал комендант, что войско объявившегося государя Петра Федоровича недалече уж от Самары, вот и увозит женку да дочь.

– Какое там – женку да дочь! – со злобой плевал на снег барабанщик 2-й роты Ставропольского батальона Ивашка Жилкин, лихо заломив треух перед пронырливым цеховым Алексеем Чумаковым. – Вот увидишь, краснорукий дружище, унесет буйным ветром из Самары нашего коменданта, как унесло в Бугульму подполковника Вульфа из Бузулукской крепости. Вульф бросил крепость на сержанта Зверева, а Балахонцев – на поручика Счепачева. – И зашептал, наклонившись к щекастому рыжему Алексею, а тот и зубоскалить перестал в ожидании тайной новости: – Намедни через добрых знакомцев известил меня мой родитель, что копится сила у государя Петра Федоровича! Его атаманы с отрядами бродят уже по Каменному Поясу. А стало быть, скоро и Самару пойдут воевать.

Чумаков насмешливо округлил глаза, всплеснул крашеными руками, похлопал себя по щекам, как это делают азиатские женки в минуту сильного горя, запричитал:

– Ахти нам! Неужто сбежит наш комендант, сробеет перед атаманами государя Петра Федоровича? Давайте слезно вопить, чтоб не сиротил города, не бросал без крепкой руки своей нас, беззащитных и слабых духом сирот…

– Удалось сидню с печи упасть, а коменданту из петли выскочить, – пробормотал один из нищебродов, стоявший за спиной Чумакова и слышавший весь их разговор.

– Чужие петухи поют, а на наших типун напал, – отшептался Ивашка Жилкин, покосившись на подпоручика Илью Кутузова, который, поотстав на время от коменданта, теперь торопил коня догнать его.

– Остерегись, Ивашка: ежели этот петушок кукарекнет о тебе – не сносить головы лихому барабанщику! – тихо бросил Чумаков и умолк, осматриваясь по сторонам…

Купцы, провожая глазами колонну и комендантские сани, шептали о другом:

– Должно, казну свою собрал до медной копеечки, увозит в Симбирск. А нам куда податься? Наши амбары на одни сани не уложишь. Да и кто где ждет нас? Разве иного рода лесные разбойники с кистенем да дубиною стерегут в темном лесу?

– Нам бежать некуда, Буян Иванович, – тихо сказал Данила Рукавкин давнему своему другу купцу Тимофею Чабаеву, который дородным телом высился над сухощавым караванным старшиной. – Все едино добра не спасти. А здесь, может, хоть дворы да постройки целы останутся, не пожгут при нас-то, пожалев детишек малых в зиму…

– То так, караванный старшина, – ответил Тимофей Чабаев. – А случится яицким твоим знакомцам Опоркиным приехать, так, бог даст, и амбары наши по дружбе не тронут.

– Коль сам Маркел приедет, то, думаю, сбережет от разбоя и пограбления. – Данила хотел было раскрыться перед Тимофеем, что известился он нечаянным образом через подпоручика Кутузова о немалой услуге, оказанной внуком Тимошей объявившемуся Петру Федоровичу, да и о том, что у него за божницей хранится сберегательная грамота, данная ему от имени государя еще в Илецком городке, сгодится в тяжкий час… Да вовремя прикусил язык, подумал: «Давно кошка умылась, а гостей все нет! И когда-то приедут? Покудова же помни, как умные люди в старину говаривали, что всякая сорока от своего языка гинет…»

Илья Кутузов некоторое время молча сидел в седле, провожая взглядом поселенцев и каторжных, которые неспешным шагом брели мимо Большого питейного дома, понуро опустив головы под встречным пронизывающим ветром. У всех каторжных руки впереди скованы железными кандалами. Подпоручик по-своему расценил косые взгляды собравшихся на улице самарцев:

– Не думают злоязыкие, что ради свободы рук и поступков во имя матушки Екатерины Алексеевны провожаете вы, господин капитан, супругу и дочь из города. Нам по долгу службы смерть принимать, а им что за резон жизни лишаться от разбойничьих рук? – И подпоручик покосился влево, где, поглядывая из-за высокого воротника тулупа, ему улыбалась сероокая Анфиса Ивановна. – А те яицкие злодеи, как по слухам дошло от Оренбурга, комендантских женок да детей и в малом не щадят, губят под корень за малейшее противление.

– Мне сии обывательские шептания, подпоручик, все едино, что коню осенние мухи: докучают не более, – сурово отговорился капитан Балахонцев. – Возвернусь днями, и всем тем слухам враз будет положен конец. А случись экстренному нашествию воровских партий – гони нарочного на двух конях по Симбирскому тракту. Далее родного села Ахтуши я не поеду, тот же час возвернусь в Самару. Только глупец мог подумать, что я, врага в глаза не увидев, могу один бежать из города, не исчерпав всех возможностей к его обороне. А вы, подпоручик, не серчайте, что не послал вас с конвоем, – даст господь, все устроится в нашей жизни, и я порадуюсь, глядя на вас с Анфисушкой. Нам с матушкой Евдокией Богдановной иного счастья на старости лет и не надобно… А на самарских шептунов плюньте! Меня стократ сильнее вот эти угрюмые подконвойные беспокоят. Сказывали солдаты, к ним приставленные, что иные из них, особенно бывший сызранский купец Володимирцев, грозили мне карою, ежели доведется быть в Самаре тому новоявленному якобы царю… Того ради, чтоб сия толпа к самозванцу не пристала всем скопом, и уведомил я Симбирскую канцелярию в крайней нужде увести поселенцев подале от мест всеобщего возмущения…