– Как мыслишь быть, ежели войско объявившегося Петра Федоровича к Самаре подступит? – прямо спросил бургомистр и вновь пристально уставил на Данилу выпуклые глаза.

– Э-э, когда это будет? Да и будет ли? – пытался было уйти от прямого ответа Данила. – Не зря говорят, что глухому много чуется, а слепому много видится…

– Не крути, Данила, – остановил его бургомистр. – Байки и я горазд сказывать: учись, поколе хрящи не срослись, потом больно будет кости-то ломать!

Данила вновь было к бургомистру с шуткой:

– Не встревай, Иван, да помалкивай, видишь – дедушка с бабушкой на зиму печь межуют, под горячую руку и прибить могут… – Но понял, что от Халевина сегодня шутками не отделаться, больно упрямо пошел на спрос о столь важном, сам посерьезнел лицом, насупился и ответил: – А что я? В мои ли годы метаться по белу свету от людей в стороне? Как все, Иван, так и я. От мира отбиваться не буду.

Иван Халевин усмехнулся одними губами, и усмешка эта вышла почему-то неприятной, кривой:

– Ишь ты, караванный старшина, каков ныне бережлив в речах стал. Да оно и понятно, это слепой курице все пшеницей кажется, во что носом ни клюнет… Только вот что я тебе скажу, Данила, а потом увидим, кто был прав: бьюсь об заклад, что не станет наш комендант смертным боем удерживать Самару! Уйдет прочь.

– Как можно? – поразился Данила такому заявлению бургомистра. – Напротив, я думаю, что биться будет до крайней степени. Того ради и семью отправил, чтоб умереть в сражении или от воровской руки быть казненным, а семью сберечь от надругательства…

Иван Халевин вдруг тихо рассмеялся на запальчивые слова Данилы, достал чистый платок и вытер увлажнившиеся глаза.

– Протопоп Андрей Иванов, услышав сии речи, изрек бы, крестясь: «Блажен, кто верует». Вот увидишь, ретируется наш комендант в Сызрань под крылышко тамошнего воеводы Иванова отсидеться в это лихое время. Нас же бросит на съедение волкам, коль мы обернемся робкими овечками. Попомнишь потом слова мои, караванный старшина. А коль не прав буду – наплюй мне в бороду.

– Худо, ежели так выйдет, Иван, – удрученно пробормотал Данила, пораженный такой уверенностью бургомистра, словно тот переговорил с капитаном Балахонцевым и заранее знает его намерения. И сам не знал толком – радоваться ли ему, печалиться ли, ежели сотоварищи Тимоши и Маркела Опоркина придут и овладеют Самарой. Спросил, для чего он, бургомистр, сзывает магистратских старшин к себе?

– Как соберутся все, объявлю промеморию, ныне полученную от коменданта. – И неожиданно со злостью добавил: – Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася! Тако и с нашим комендантом, видно по всему, приключилось! Еще когда ему говорили, чтоб озаботился обороной города, а он лишь теперь, спустя три месяца, взялся суетиться, как змея под вилами извивается!

Данила крякнул, кулаком усы утер: вона как озлился бургомистр на Балахонцева! С чего бы это?

Ждать долго не пришлось. Вскоре же, отряхивая с валенок снег, вошли в магистрат именитые люди города – купечество да цеховые, у кого в руках вся торговля и ремесло. Пришел неусидчивый и тучный, словно осенний отъевшийся карась, купеческий староста Илья Бундов, ввалились братья Матвей и Василий Чумаковы, держатели кузнечного ряда. Неспешно переступил через порог оглядливый в жизни и боящийся рискнуть лишним целковым Михайла Таганцев. Дмитрий Уключинов, словно перед девицами на посиделках играя раскосыми калмыцкими глазищами, с ухмылкой от порога спросил собравшихся:

– Ишь, тараканы запечные! Повылазили из своих амбаров на свет божий. Коль так, потеснитесь, дайте и мне место приткнуться на лавке почетных гостей… Чего угрюмые, а? Чай, не на суд божий званы, на совет.

– Кто знает, может, и суд божий грянет днями, – начал было ворчливым тоном выговаривать не ко времени веселому Уключинову купеческий староста Бундов, да приход нового собрата прервал его: кривоносый от чьего-то крепкого кулака Тимофей Чабаев вбежал в магистрат, споткнувшись через порог и громко чертыхнувшись. Лет ему было под тридцать, высокий и подвижный, непременный участник едва ли не всех кулачных драк под окнами Большого питейного дома на берегу Волги. Данила Рукавкин усмехнулся, вспомнив недавнюю жалобу женки этого неугомонного драчуна. Сидит, сказывала она, ее супруг у окна и смотрит на дверь питейного дома да егозит от нетерпения, будто углей горячих ему кто в портки насыпал. А как приметит, что толпа оттуда вывалилась, рукава уже засучивают, так, будто ошпаренный, хватает шапку, в валенках и в одной рубахе горластым петухом летит через улицу тузить кулачищами кого ни попадя… А к дому иной раз в бесчувствии бывает после тех драк подбрасываем.

– Не упади, Буян Иванович, – засмеялся Илья Бундов. – Вместо магистратского совета угодишь к лекарям… А то влетит в голову, что Семка Синицын, задирая, тебе ногу подставил, в кулаки возьмешь бедного магистратского писчика…

– Как посмею?.. – Горбатенький Семка вскинул на Чабаева восхищенные глаза, поспешил подать табурет, нарочно для него поставив у теплой печки-голландки.

– Семку забижать не буду, пущай живет и цветам радуется, – усмехнулся Тимофей Чабаев. – Не про него тот сказ, что били Фому за куму, а Брошку – за кошку. – И спиной привалился к круглой печке.

Скрипнула тяжелая дверь, пришли цеховые мастера Алексей Чумаков, Степан Анчуркин, Захар Колесников, за ними вскорости же громыхнули дверью владельцы кузниц Иван Антоньев да Иван Григорьев. При их появлении Тимофей Чабаев не удержался, уязвил давней колючкой кузнечных дел мастеров:

– A-а, явились творители железных браслетов! По нынешней великой смуте быть вам в большом достатке. Куда иудины целковые девать станете, кузнецы? В кабак не ходите – старая вера в вас все еще сидит. Должно, в землю кубышки кованые зароете, ась?

Иван Григорьев, войдя в магистрат, шапку снял, но на иконы нового письма не перекрестился. На вопрос ехидного и злоязыкого купца насупился, взъерошил пальцами прокопченную у горна бороду, сумрачно и угрожающе ответил:

– Помолчи, петух клеваный! А то не токмо переносье тебе искривят единожды, но и зрачки черные вороны повыклюют!

Тимофей Чабаев дернул левой бровью, начал было медленно подниматься с табурета, а магистратский писчик Синицын, зная, что за этим может последовать, молча юркнул за конторку.

– Это не вы ли, копченые вороны, мне зрачки выклевать умыслили? Да я вас, не страшась божьего лика…

– Сядь, Тимофей! – неожиданно властно выкрикнул Иван Халевин и ладонью громыхнул о стол так, что у Данилы в ушах зазвенело. – Тут не дом кабацкий! И ты, Иван, нашел место, где стращать сего буяна! Мало вам волжского берега для потасовки?

– Пущай впредь знает, чем корить! – с такой же злостью ответил Иван Григорьев. – Каждый добывает себе хлеб своим ремеслом и от заказов не бегает… Не дай бог никому в палачах быть, а нельзя и без него, вот так-то. Ишь, нашел чем в глаза ткнуть, – ворчал Григорьев, усаживаясь рядом с молчаливым Антоньевым, который, в ожидании возможной драки, похрустывал пальцами, сжимая и разжимая их поочередно в кулаки.