— Помогите мне, — натужно выдохнул он.

Все еще приходя в себя, Томас убрал в ножны кинжал и взялся за вторую ногу. Вместе они поволокли убитого к сараюшке.

— Это что у вас?

Оказывается, сюда уже успел незаметно пробраться ла Ривьер.

— Да вот, мессир, — ответил Ричард, — с лазутчиком управились.

— Это я вижу. А что вы думаете делать?

— Спрятать его где-нибудь здесь, а сами — обратно на позицию.

— Постойте. — Ла Ривьер выпрямился и обернулся в сторону дороги. — Усадите его вон там. — Он указал туда, где напротив засевших в засаде аркебузиров частично осыпался участок стены. — Прислоните к стенке со стороны дороги.

— Как? — нахмурился Ричард. — Ведь его увидят.

— Вот именно, — улыбнулся француз. — Делайте, не мешкайте. А я сейчас подойду.

Ричард недоуменно поглядел на Томаса, который как ни в чем не бывало кивнул — мол, действуй, — и они вдвоем поволокли труп к бреши, привалив его там к стенке. Ла Ривьер тем временем подошел к опаленным останкам свиней и вынул кинжал. Недолго там повозившись, вскоре он поспешно возвратился.

— Вот. Последний, так сказать, штрих к нашей маленькой ловушке.

Рыцарь-француз склонился над мертвецом и, разомкнув ему одной рукой челюсти, другой вставил что-то в рот, после чего с довольным видом разогнулся.

— Ну вот, так пойдет.

Томас поглядел вниз и увидел, что из растянутых губ мертвого османа торчит свиной пятак. Намерения ла Ривьера стали тотчас ясны.

— Зачем вы так? — с тихим негодованием спросил Ричард.

— Зачем? — ла Ривьер галантно хохотнул. — Сэр Томас, поясните юноше.

— Для магометан свинья — животное нечистое. Они, как известно, на дух не переносят свинины. Когда этого человека увидят товарищи, они придут в ярость. Первое, что они сделают, это все бросят и примутся убирать свидетельства этого, по их разумению, богохульства с глаз долой.

— Именно так, — кивнул ла Ривьер и оглянулся на гребень. За ним посмотрели и остальные: там отчетливо виднелась голова переваливающей через гребень колонны; в первых лучах рассвета скупо посверкивала сталь.

— Свет им сейчас прямо в глаза, — рассудил Ричард. — Если повезет, то, может, они ничего и не заметят.

— Тогда идемте, — властно сказал ла Ривьер. — Держаться тише воды.

Он первым поспешил в сторону от дороги за насыпь из валунов, где в укрытии расположились его люди. Там они взяли притороченные к лукам седел шлемы, быстро надели их, затянули застежки и замерли возле своих коней, готовые по команде ла Ривьера вскочить в седла и ринуться в бой. Томас уже оправился от своего головокружения и сейчас стоял, поджав губы в приступе самоуничижения. Тоже мне, горе-налетчик, чуть не проворонил врага… Если бы не Ричард, ушел бы турок, как пить дать ушел и предупредил своих о засаде. Надо же так осрамиться: вчерашнего удальца, грозу неприятеля спасает собственный оруженосец, у которого еще молоко на губах не обсохло. Причем спасает уже дважды… Видно, лучшие деньки уже позади. Может, это последний мало-мальски достойный поход, после которого только и останется, что бахвалиться насчет своей былой удали перед молодой порослью где-нибудь в пабе возле камина.

Томас, зажмурившись, с трудом перебарывал чувство стыда. А ведь ничто не должно отвлекать солдата перед битвой — заповедь, которую ему еще с юных лет внушил отцов учитель мечного боя. Солдата, быть может, и да. Но у рыцаря другой этикет, иные жизненные установки. Прежде всего — честь, благородство. Хотя и это понятие поизносилось в бесконечной, веками длящейся войне между Орденом и исламом. Здесь главное — уничтожать врага везде и всюду, где и когда бы он ни появлялся.

С поистине пророческой прозорливостью Томас вдруг осознал: именно это влекло в Орден таких людей, как ла Ривьер, как он сам. Войны и распри, не стихающие внутри самого христианства с его коварным своекорыстием, кичливым соперничеством между рыцарями и всяческими титулованными особами — все это лишь сумрачное мерцание, бледный отсвет того сокровенно истинного, ради чего стоит сражаться, убивать… и погибать. Орден, и только он, обладал простой и чистой нравственной ясностью, внося ее в сердце. Он противопоставлял один мир другому своеобразной антитезой. В нем не было сомнений насчет праведности урона, наносимого человеку, во всяком случае человеку с иной верой. Сама эта мысль вызывала у Томаса язвительную ухмылку. Он ведь сам давно уже боролся со своей верой, чувствовал, как она уходит по мере того, как он из мальчика превращался в мужчину. Несмотря ни на какие молитвы, за годы он так и не получил ответа на бередившие ум вопросы; что уж говорить о божественном озарении или о чуде. Лишь полая бездна, лишь пустота разрасталась внутри, являя извечно один и тот же однозначный выбор: или — или. Или жизнь эта — единственное, чем наделен человек, и грядет он, бренный, из праха в прах, из тьмы во тьму, принимая скоротечность своего существования; или же он избирает деяния, достойные того, чтобы остаться в скрижалях памяти людской среди имен тех, кто помогал человечеству двигаться вперед. И для того он, Томас, здесь: чтобы придать своему существованию осмысленность. И сражается он не во славу Господню, но за выживание мира тех, кто верует и верит, и тех, кто, подобно ему самому, вынужден безмолвно сносить в себе бремя своего неверия. Вот за них, за всех этих людей, он готов и сражаться, и погибнуть. Укрепившись сердцем, Томас уже спокойно сосредоточился на приближении врага.

Османы шагали по дороге шумно и весело, с небрежной нагловатостью, болтая и развязно пересмеиваясь, в щегольской уверенности завоевателей, не держащих и тени сомнения в успехе своего победоносного похода. Еще бы: силой они прибыли несметной, с мощнейшими во всем мире пушками, опытнейшими осадными инженерами, под крылом несравненного Сулеймана Великолепного — султана, которому благоволит сам Аллах, ниспославший благодать свою всем правоверным. Как же, как же. Можно понять причину этой боевой приподнятости, а вместе с тем и проницательность Великого магистра, понимающего, как важно сбить с врага эту спесь, причем именно сейчас, с первой же минуты, как только османы дерзнут ступить на мальтийскую землю.

По мере приближения врага становилось видно, что отряд насчитывает не больше сотни человек и вооружен сравнительно легко: ятаганами и отчасти протазанами. Защиты никакой, кроме щитов и надраенных медных шлемов с кольчужной бармицей,[47]прикрывающей шею и плечи. Длинные одежды легки, чтобы не стеснять движений и облегчать несносность летнего зноя. Впереди ехал офицер на серой лошади, поводья и седло которой украшала серебряная оплетка. Долгополый кафтан на офицере был темного текучего шелка, с белыми звездами и полумесяцами; на голове черный тюрбан. Жиденькая бородка и прямая, надменная посадка в седле выдавали в нем молодость, в силу которой он не озаботился послать вперед авангард. Значит, неопытный.