Дженни проснулась, когда небо было все еще черным. Ее разбудил сон матери. Она охнула и села в кровати. Девочка с длинными черными волосами прошла по осколкам стекла и даже не заплакала. Зато лицо Дженни было разгоряченным и мокрым от слез. Она услышала предрассветный хор лесных дроздов, доносившийся из темноты. На карнизе рядком сидели воробьи, но, когда Дженни всхлипнула, они испугались и разлетелись во все стороны. Впрочем, недалеко: птички перепорхнули в заросли лавра и сырую траву.

Дженни выбралась из кровати и подошла к окну. Она бы не удивилась, если бы увидела на лужайке девочку с черными волосами, одетую в белую ночную рубашку, совсем как Ребекка Спарроу, когда та впервые вышла из леса. Ночь улетучилась с травы, словно пар с зеркальной поверхности. Дженни накинула халат и вышла в коридор. Босые ноги ступали по холодному полу; пылинки кружили совсем как живые в лучах света, проникавших сквозь окна.

Было так рано, что первыми проснулись осы, а потом уже пчелы, которые начали облетать сад; звезды гасли одна за другой, и вскоре на небе осталась только Венера. Дженни увидела, что дверь в спальню матери приоткрыта. Если бы она когда-то поинтересовалась, то узнала бы, что мать очень боялась спать одна, с той самой ночи, когда доктор пришел рассказать им о гибели Сола. Элинор, конечно, умела распознавать ложь, но только если ее не произносил тот, кого она любила. Поэтому она и попалась; ее отвлекала любовь, которая казалась, по крайней мере в то время, единственной истиной на целом свете.

Аргус всегда спал рядом с кроватью. Когда Дженни вошла в комнату, он поднял голову и уставился на нее, но Дженни увидела по мутной пленке на его глазах, что пес почти ослеп. И как только она раньше этого не замечала? Почему она не обращала внимания на то, как холодно в материнской спальне, давно не знавшей ремонта, так что белые стены успели пожелтеть от времени? Почему раньше до нее не доходило, насколько серьезно больна мать, и она поняла это только сейчас, именно в эту минуту, когда просыпались птицы, когда прояснялось небо, светясь молочно-опаловым светом, когда возникла неожиданная угроза все потерять?

На столике стоял букетик желтых ирисов, какие растут в лесу, с мускусным ароматом. Вазочку Дженни тоже узнала. На самом деле это было одно из первых изделий Дженни, самостоятельно изготовленных в третьем классе на уроках прикладного искусства, — неустойчивый, ребристый сосуд из глины, выкрашенный в коричневую и синюю полоску. Она помнила, как однажды принесла вазочку домой. Дождь тогда лил немилосердно, гораздо сильнее рыбного дождя. Это был ураганный дождь, простой, незатейливый. Дженни, чтобы уберечь вазочку, сунула ее под пальто. С каждым шагом она молила об одном: «Только не разбейся». И теперь с удивлением увидела, что мать хранила вазочку все эти годы и даже поставила рядом с собой.

Ноги у Дженни совсем окоченели, поэтому она переступила через Аргуса, отбросила одеяло и забралась в кровать рядом с матерью. Элинор проснулась, как только услышала, что кто-то вошел в комнату. Она всегда спала чутко, но зрение начало ее подводить, и она подумала, что если Аргус не залаял, тогда, наверное, ей тоже стоит помолчать. Она почувствовала, как заколыхалась кровать. Рядом оказалась женщина с темными волосами — ее дочь. Неужели это происходило в действительности? Разве не было это невозможно, как невозможно из соломы напрясть золото[6]?

— Я вижу сон, — сказала Элинор Спарроу.

Ее слова тут же растаяли, как это бывает во сне, оставив после себя только непостижимую для понимания суть.

— Возможно, я тоже, — сказала Дженни.

С лужайки до них донесся призыв лесного дрозда. Утро за окном окрасилось в желто-зеленые тона. А что такое сон, как не способ узнать, что у тебя в душе? Спустя столько лет они простили друг друга в это майское утро, когда мир вокруг зеленел, когда в лавровых зарослях кружили пчелы, когда слова были не нужны, когда все потерянное можно было вернуть.

Утром Стелла попрощалась с Лизой, подхватила рюкзак и ушла, как обычно. Но когда нужно было свернуть на Локхарт-авеню и направиться в школу, она пошла в другую сторону.

— В школу я сегодня не пойду, — объявила Стелла, когда с ней поравнялся Хэп. — Сделаешь конспект за меня на уроках.

— Я с тобой, — сказал Хэп, радуясь возможности прогулять занятия таким ясным теплым днем.

— Нет.

Прозвучало слишком резко. Он мог обидеться. Интересно, он догадался, что она вчера вечером с кем-то целовалась? Это можно увидеть при свете дня? Догадался ли он, что ей уже нельзя верить, как прежде?

— То есть, я хочу сказать, это дело семейное.

— Конечно. — Хэп посмотрел на Стеллу так, словно до него что-то дошло именно в эту секунду. Возможно, он не знал ее так хорошо, как думал. — Ты поступаешь как хочешь.

Стелла прошла по аллее Дохлой Лошади и, дойдя до тропы Ребекки, сократила путь. День был теплый, над мелью кружила мошкара. Давным-давно здесь обитало так много черепах, что и не сосчитать, хотя люди десятками собирали их яйца и варили из них суп. В чаще водились индюшки, а в ручьях было полно сероспинок, костистой рыбки, которая каждую весну приплывала в глубь материка с солончаковых болот. К тому времени, как Ребекке Спарроу исполнилось тринадцать — ее днем рождения стал тот день, когда она впервые вышла из леса в середине марта, — городок Юнити увеличился вдвое. Никто при встрече с ней уже не сказал бы, что когда-то она не знала ни слова по-английски, зато каждый уже через секунду догадывался, что она занимается стиркой, — у нее были потрескавшиеся, неухоженные руки с синюшными пальцами и обломанными ногтями. Старая прачка умерла от оспы, оставив Ребекке свой дом, котел и особый рецепт варки ячменного мыла.

Когда Чарлз Хатауэй увидел в то утро, как она прошла по осколкам зеркала, он понял, что правильно поступил, не разрешив сыну с ней встречаться. Но все равно любой отец не смог бы сделать большего. Когда местные мальчишки начали закидывать Ребекку стрелами ради развлечения, именно Сэмюель прогнал их прочь. Именно Сэмюель навещал Ребекку по вечерам, не обращая внимания на тучи комаров, висевшие над берегом озера черной завесой, и на кусающихся черепах, прятавшихся в грязи и готовых прокусить самую крепкую пару ботинок. Он продолжал ходить к ней, даже после того, как по настоянию отца женился на одной из дочерей Хэпгудов, Мэри. У него родился сын, но он все равно оставался верен Ребекке, если под верностью понимать то, что она была единственной, к кому он стремился. Он ходил к озеру в любую погоду; защищался от комаров мазью из скунсовой капусты и знал дорогу как свои пять пальцев: шел в темноте, обходя камни и черепах, мимо старого дуба, в дупле которого пчелы собирали такой сладкий мед, что медведи сходились со всего леса, и нельзя было прогнать их ни дымом, ни мушкетами.

Ребекке не исполнилось и семнадцати, когда первого марта она родила девочку, Сару Спарроу, спокойного младенца, которому, казалось, вообще не нужно спать. В тот год комары собирались огромными тучами, и любой, кто приближался к стоячей воде, заболевал лихорадкой. Первым умер Сэмюель, а после его смерти болезнь пошла по кругу, от одного семейства к другому. Зато Ребекка Спарроу, жившая у озера, была по-прежнему здоровехонька, хотя и проплакала несколько недель по своему Сэмюелю. Люди не могли не заметить, что и ребенок ее процветал. Мало того, Мэри Хатауэй, вдова Сэмюеля, видела как-то раз Ребекку, которая держала на вытянутых руках ребенка, и обе были покрыты птицами; со стороны казалось, будто они все в перьях, словно нелюди.