Мэтт стал жертвой гриппа, мощного весеннего вируса, от которого вскипала кровь и кружилась голова, а еще ломило кости и мучил кашель, сотрясавший все ребра. Возможно, он заболел потому, что совсем не сопротивлялся болезни: потеряв диссертацию, он, как ему казалось, потерял все. Мир перестал его интересовать. За что бы он ни брался в этой жизни, все шло наперекосяк. И теперь Уилл вставал чуть свет; тот, кто привык просыпаться не раньше полудня, теперь с первыми лучами солнца смешивал протеиновые коктейли. Тот, кто предпочитал виски и джин, теперь пил одну только минеральную воду. И совсем невероятным было то, что Уилл Эйвери пристрастился бегать. Он покидал дом в шесть и не возвращался до восьми; тогда Мэтт слушал, как брат насвистывает в душе какую-то прелюдию Шопена, от которой можно было спятить, если хочешь только тишины и покоя.

Уилл начал давать уроки музыки, приспособив под это дело их старенький «Стейнвей», тот самый, на котором они учились в далеком детстве: тогда и выяснилось, что у Мэтта нет слуха, а Уилл наделен от природы способностями. Вообще-то учитель сказал их матери, что Уилл — настоящий талант, тогда как Мэтт… откровенно говоря, Мэтт — безнадежен. Так оно и было. А теперь он умудрился куда-то засунуть свою диссертацию, умножив и без того многочисленные неудачи. Пропала работа, итог его многолетнего труда, которую полагалось сдать в конце недели. Разумеется, у него остались какие-то записи и черновые варианты первых шести глав. У него была и последняя страница, та самая, которую он переделывал, когда случилась эта чертовщина. Найдется ли второй такой дурак, который не побеспокоился о том, чтобы снять копию с готовой работы? Нет, видимо, он один такой: двадцать лет потратил, чтобы завершить образование, но так и не добрался до конца.

Стоило Мэтту Эйвери чего-то захотеть, как это ускользало у него между пальцев, как вода. Ну не получилось у него с любовью, не осталось никакой надежды, но, по крайней мере, он мог бы преподавать, во всяком случае он так полагал. Заведующий кафедрой истории при государственном колледже Брайан Льюис предложил Мэтту взять вечерников в осеннем семестре, но он, разумеется, откажется от своего предложения, как только станет известно, что диссертация Мэтта ушла в самоволку. Размышляя о своей судьбе, Мэтт невольно задумался о последних днях Чарлза Хатауэя: тот слег, когда внучка ушла из дома и поселилась возле озера, его била лихорадка, он бредил, хотя жена поила его ромашковым чаем и делала примочки из листьев тополя. Чарлз Хатауэй писал в своем дневнике, что Ребекка Спарроу снилась ему так часто, что казалось, будто она его не покидает и в часы бодрствования — присаживается на краешек кровати, вся мокрая от зеленой воды, и тут же ускользает, стоит ему протянуть к ней руку.

Когда Мэтту все-таки удавалось встать с постели, чтобы выпить воды или таблетку тайленола, он даже не удосуживался проверять оставленные ему телефонные сообщения. Он просто отказался от надежды. Да, конечно, миссис Гибсон расклеила по всей библиотеке объявления, но потерять рукопись — совсем не то, что потерять собаку. Она не вернется по твоему зову; ее не взяли к себе и не покормили добрые соседи; и уж конечно, она не ожидает тебя в приюте, сидя в клетке и помахивая хвостом. Все равно звонили только Уиллу, ибо теперь он хозяйничал в доме. Мэтт гадал, что бы подумали матери учеников Уилла, если бы узнали, что Уилл Эйвери всю свою взрослую жизнь угробил как пьяница и лгун. Но все дело в том, что Уилл окончательно бросил пить. Насколько мог судить Мэтт, брат и лгать перестал.

«Подъем, подъем, братишка!» — каждый раз кричал Уилл через стенку, прежде чем отправиться на пробежку, да и почему бы старине Уиллу не радоваться? Все обвинения с него были сняты, после того как на авансцене появилась подружка убитой женщины и рассказала, что жертва подумывала о том, чтобы заручиться судебным запретом против своего бывшего дружка, который никак не хотел оставить ее в покое. Бойфренд пропал, но Уилл признал в нем по фотографии самозванца-репортера, который брал у него интервью и украл модель Кейк-хауса. Приезжал сотрудник телевизионного журнала новостей, чтобы побеседовать с Уиллом на городском лугу, и поговаривали, будто телевизионное шоу «Сегодня» пришлет целую команду в День памяти павших, 30 мая. Уилла попросили быть обер-церемониймейстером парада. Уилл Эйвери, который не навещал мать на смертном одре, который лгал ради удовольствия и изменял жене, который растратил по мелочам все свои таланты и был никудышным отцом, занимавшимся своим ребенком только в дни рождения и по особым случаям, побежит рядом с белым открытым «кадиллаком» мэра в сопровождении своих учеников и будет швырять в толпу шоколадные батончики и леденцы.

Уилл никому не рассказывал — кроме Лизы, которой теперь обо всем докладывал, — почему вдруг стал бегать по утрам. Это была реакция на страх, который поднялся в нем, когда он, приехав на вокзал в Бостон, увидел фотографию человека, укравшего модель домика. Уилл вернулся в Юнити, но был настолько встревожен, что отправился в полицию и поговорил о безопасности Стеллы с начальником, Робби Хендриксом, когда-то учившимся с Уиллом в одной школе, только на три класса младше. Робби уверил Уилла, что Стелле ничего не грозит, но, насколько мог понять Уилл, самое трудное дело, с которым полицейским города Юнити пришлось разбираться, — избавить горожан от семейства бешеных енотов, забравшихся на чердак к Эллиотам. Где уж там ожидать, что они выследят хладнокровного убийцу.

Уилл не питал особого доверия к полицейскому департаменту города Юнити, хотя у них были самые лучшие намерения. Вот он и занялся бегом. Он превратился в глаза и уши города и успел довольно хорошо изучить привычки большинства его обитателей. Генри Эллиот, к примеру, каждый день выезжал в Бостон в 6.15. Илай Хатауэй обычно бывал первым клиентом заправочной станции на углу Мейн-стрит. Энида Фрост открывала двери вокзала ровно в 6.30. В ясные дни она подметала платформу, а когда шел дождь — щеткой разгоняла лужи.

Уилл выяснил, что обежать город можно за два часа, если сделать петлю, начиная с пустыря, затем двинуться по Локхарт, мимо библиотеки и начальной школы, мимо магазинов на Мейн-стрит, а оттуда рукой подать до чайной, на крыльце которой частенько стояла Лиза Халл, специально выходившая, чтобы его подбодрить. В последнее время Уиллу начало казаться, будто кто-то высосал из него весь яд; без алкоголя, без груза лжи ему вдруг стало легко и свободно, и он уже не бежал, а несся стремглав, хотя никогда не предполагал, что способен на такую скорость. Он познакомился с еще одним любителем бега, Соланж Гибсон, дочерью библиотекарши, и она показала ему несколько упражнений, чтобы ноги не сводило судорогой. Иногда во время пробежки по установившемуся маршруту он встречал кого-нибудь из своих учеников с родителями, и те так радовались встрече, что Уилл даже думал поначалу, будто люди по ошибке приняли его за брата или кого-то другого, всеми уважаемого человека, которого волновали другие вопросы, а не то, как легко ему все дается или как мало труда он в это вкладывает.

Когда он услышал, что Дженни слегла от весенней простуды, то так растрогался, что даже нарвал флоксов в материнском саду, где всегда рано расцветали многолетники, этаким неожиданным всплеском белого посреди майской зелени. Утром он совершил пробежку до Кейк-хауса, пока Мэтт валялся в кровати, сокрушаясь по поводу своего прошлого и будущего. Как раз пришла пора цвести глицинии, и весь город благоухал ее ароматом. Даже мутное озеро, прославившееся своими утопленниками, пахло чем-то пряным, похожим на корицу, а не обычным дерьмом.