Стефани умоляюще взглянула на Руссо, но для вопросов и ответов было уже слишком поздно. С десяток вооруженных бедуинов ввалились в коридор и ударами прикладов затолкали их в комнату, где они добрых двадцать минут провели под прицелом винтовок, лицом к лицу с пятью оборванцами в военных кителях и фатиях. Оборванцы были босы, с капюшонами на головах, жевали кат, держали палец на спусковом крючке и выказывали нервозность стаи голодных бродячих псов, которых лишь страх перед побоями удерживает от того, чтобы вцепиться вам в горло. Руссо заметил, что у двоих из них к патронташам были прицеплены приемники; один приемник был включен и передавал на арабском то, что, наверное, было самыми свежими новостями о событиях в мире…

Первой внятной мыслью Стефани было: вот он, пресловутый государственный переворот, которого все в Тевзе ждали — одни с надеждой, другие со страхом — и который так сильно занимал Хендерсона и Руссо. Еще она отметила, что ничего не чувствует — ну вот совсем ничего — как будто ее возмущенные нервы решили собрать чемоданы и оставить ее выпутываться одну. Она коснулась плеча обнаженного Руссо, по-прежнему стоявшего между ней и нацеленными на них винтовками.

— Мне из-за вас не видно, — сказала она.

Руссо отодвинулся и развернулся к ней; он хотел было взять ее за руку, чтобы успокоить, но прочел на ее бледном лице такую твердость, что опустил руку и улыбнулся.

— И что все это значит? — спросила она.

— Спросите у princy…[95]Но мне думается, очень скоро все выяснится.

В воркующей тишине, царившей теперь в «гнездышке любви», было что-то почти порочное. Одни лишь горлицы, казалось, правили этим заколдованным местом.

Двое из бедуинов уселись на пол, другие продолжали стоять, но винтовки не шелохнулись и пальцы оставались на спусковых крючках. Руссо ни разу не видел в Хаддане лиц такого типа. Черты под обтрепанными капюшонами бурнусов были острыми, глаза мелкими, и у всех у них было какое-то фамильное сходство. При взгляде на эти лица на ум приходили сравнения с животными: собаками, волками, шакалами, хищными птицами. Это бин-мааруф, сообразил он внезапно. Самое презираемое племя в пустыне…

— Берш, — пробормотал он. — Это люди Берша.

Мысли беспорядочно заметались у него в голове в поисках какого-нибудь выхода, объяснения, смысла. На мертвенно-бледном лице Стефани отражалась лишь ненависть, и на этот раз Руссо обнял ее за плечи и прижал к себе. Она высвободилась.

— Мне бы хотелось лишь одного — понять, прежде чем меня убьют, — сказала она. — Так всегда приятней…

Прошло еще несколько минут сладковато-тошнотворного молчания, до отказа наполненного голосами горлиц.

Дверь отворилась, и на пороге возникла фигура, казалось, сошедшая со страниц старого номера журнала мужской моды «made in England»: Сандерс — барон, баронет, сэр, лорд или каков бы там ни был титул этого представителя бессмертной традиции великих лондонских портных — выглядел таким же свежим, приглаженным, отутюженным и начищенным, как и в лучшие дни rule, Britannia.[96]Его костюм в клетку и канареечный замшевый жилет, белая рубашка и галстук-бабочка в синий горошек, серый котелок и слегка побагровевшее, в красных прожилках лицо с синими-пресиними глазами, украшенное подрагивающими седыми усиками, застыли на мгновенье в дверном проеме и поспешно пропали после того, как их хозяин пробормотал какие-то извинения — точь-в-точь гостиничный постоялец, который перепутал двери комнат и случайно наткнулся на не желательное для своего взора зрелище.

— Мандахар, — сказал Руссо.

Но представлять себе все следствия из этого вывода было крайне неприятно, особенно если вам хочется думать, что двуличие, лицемерие, ложь и политические амбиции несовместимы с очень красивым и очень чистым юношеским лицом, с серьезным прямым взглядом и с демократическими убеждениями…

— Это невозможно, — произнесла Стефани пронзительным голосом, впервые готовая закричать от возмущения и гнева. — Ведь он ребенок…

— Я читал в архивах ЦРУ, что Александр Македонский завоевал мир в шестнадцать лет, — сказал Руссо. — А этому пятнадцать…

Стефани хотела было спросить у Руссо, зачем ЦРУ досье на Александра Македонского, но ограничилась укоризненным взглядом.

— Он не стал бы умышленно впутывать нас в это…

— Он не мог поступить иначе, — заметил Руссо. — Мы бы приехали в Сиди-Барани и, убедившись, что его там нет, подняли бы тревогу. Этот восхитительный «ребенок» мечтает сесть на трон имамов, а Мандахар, по всей видимости, предан ему душой и телом. Не забудьте, что он националист, радикал. План заключается в том, чтобы скрепить единство Хаддана, поставив во главе страны шахиров. И более чем вероятно, что наш друг Дараин тоже участвует в заговоре — помните тот разговор по радиотелефону из «роллс-ройса»…

— А мы? — поинтересовалась Стефани.

— Они, возможно, продержат нас здесь до тех пор, пока в столице все не закончится. После чего — цветы, извинения, сожаления, великолепные подарки и сердечное приглашение приехать еще раз…

В оазисе раздалось еще несколько выстрелов. Стефани вопросительно взглянула на Руссо, но тот, похоже, был поглощен созерцанием своих ног. У него не было никакого желания объяснять Стефани, что, скорее всего, это отголосок последних расправ на месте…

Позднее ему пришлось кое в чем себя упрекнуть, но отнюдь не потому, что он в своем толковании событий так легко уступил цинизму, а наоборот, потому что он серьезно недооценил цинизм и жестокость, до которых честолюбие и политические страсти могут довести безумную душу. Он, вероятно, упрекал себя в том, что слишком поддался избитым — и не лишенным высокомерия — идеям по поводу так называемого «восточного» менталитета и таким образом, в некотором роде, угодил в ловушку расистских психологических штампов. Еще он слишком «локализовался». Ему же следовало, напротив, обратиться к старой Европе, Европе крематориев, газовых камер и «великих политиков», таких, как Гитлер или Сталин. Считая, что заходит в поиске объяснений слишком далеко, он резко остановился, а нужно было сделать еще несколько шагов, чтобы до конца проследить все повороты этой игры властолюбия, безумия и смерти…

Стефани казалось, что окружавшая их теперь тишина, которую нарушало только слащавое бормотание, слетавшее с крыш, может в любой момент взорваться ужасающим грохотом. Но этого всего лишь требовали ее натянутые до предела нервы и сердце, искавшее во внешнем мире отзвук своего смятения…

Вошел сэр Давид Мандахар, так резко распахнув дверь, что та стукнулась о стену, — и Стефани дернулась, чтобы броситься на него, так, что Руссо еле-еле успел ее удержать.

На «горном вепре» был богато расшитый мундир из черного шелка с эполетами стального плетения, которые некогда украшали форму офицеров Хайбера и трансиорданских пограничных отрядов.[97]Однако он держал в руке не копье, а кольт, и учащенно дышал, что вызывало мысли не столько о героических рукопашных схватках, сколько об эмфиземе. На нем были лиловый пуштунский тюрбан и брюки цвета хаки с красными лампасами. В очередной раз Руссо доставил себе удовольствие, мысленно лишив его усов и бороды дикобраза, и тогда перед ним предстало одно из знакомых лиц мексиканских bandidos…[98]