Никаких новых гипотез или озарений в результате не возникло, но Энджи была словно загипнотизированная. И всякий раз, когда в новостях сообщали, что пропал ребенок, она не пропускала ни единого слова, ни единой подробности.

И рыдала, когда их находили мертвыми. Всегда тихонько, всегда за закрытыми дверями, всегда рассчитывая, что я на другом конце квартиры и не услышу.

Совсем недавно я осознал, насколько сильно сказалась на Энджи смерть ее отца. Даже не сама смерть, я так думаю, а то, что никогда нельзя будет наверняка узнать, как он умер. Что нет тела, на которое можно было бы взглянуть в последний раз, опустить в землю, поставить памятник. Может быть, она никогда до конца и не верила в то, что он на самом деле умер.

Однажды она при мне спросила о своем отце Пула. Тот признался, что едва знал его. Они встречались иногда на улице, однажды вместе участвовали в облаве в игровом притоне, Джимми Суав — всегда и во всем истинный джентльмен, человек, понимавший полицейскую службу так, как понимал ее Пул.

— Все гложет, а? — спросил тогда Пул.

— Иногда, — сказала Энджи. — Головой понимаешь, что человека нет, а сердце… никак не успокоится.

Так же было и с Амандой Маккриди, и со всеми детьми, объявленными в федеральный розыск, но за долгие зимние месяцы не найденными ни живыми, ни мертвыми. Может быть, пришло однажды мне в голову, я стал частным детективом, потому что не хотел знать, что будет дальше. Может быть, Энджи стала им, потому что хотела.

Пряча газету, я понимал, что поступаю глупо. Всегда найдутся другие газеты, телевидение и радио, люди обсуждают подобные новости в барах и супермаркетах, заливая топливо в автомобиль на автозаправках самообслуживания.

Может, лет сорок назад и можно было жить, не зная, что происходит вокруг, но никак не сейчас. Новостные службы колотят нас новостями, как дубиной по головам, возможно, нас, зрителей и слушателей, даже просвещают. Скрыться от новостей невозможно. Они повсюду и везде.

Я провел пальцем по фотографии Сэма Пьетро и впервые за пятнадцать лет прочел молитву.

Наступил апрель. Энджи проводила вечера со своими картонными планшетами и записями по делу Аманды Маккриди перед небольшим алтарем, который она соорудила в маленькой второй спальне моей квартиры, где я прежде хранил чемоданы и коробки, которые собирался отвезти в «Гудвилл»,[37]а также где собирали на себе пыль мелкие приборы, ожидая, пока я отвезу их в мастерскую.

Энджи перенесла туда маленький телевизор и видеопроигрыватель и раз за разом пересматривала октябрьские выпуски новостей. Две недели после исчезновения Сэмюэла Пьетро в этой комнате, где с фотографий, развешанных над телевизором, своим флегматичным взглядом смотрела Аманда, Энджи проводила по крайней мере по пять часов в день.

К одержимости я отношусь, в общем, так же, как и большинство из нас, особого ущерба она, насколько я понимаю, Энджи не наносила, по крайней мере пока. Я почти уверился в мысли, что Аманда погибла, но не собирался навязывать свою уверенность кому бы то ни было.

Энджи твердо верила словам Сыра, что Аманда жива, и считала, что указание на место, где ее прячут, можно обнаружить где-нибудь в наших заметках, в каких-то мелочах, обнаруженных нами или полицией. Ей удалось уговорить Бруссарда и Пула одолжить ей свои заметки, а также ежедневные отчеты и протоколы опросов, проводившихся их колегами, работавшими по делу об исчезновении Аманды. И Энджи, как она мне однажды сказала, была убеждена, что рано или поздно все эти бумаги и видеозаписи выдадут содержащуюся в них истину.

Истина, как я однажды сказал ей, заключается в том, что кто-то в организации Сыра надул Маллена и Гутиерреса после того, как они скинули Аманду с утеса. И этот кто-то вывел их из холмов и потом ушел с двумя сотнями тысяч долларов.

— Сыр думал совсем иначе, — сказала она.

— Сыр был профессиональный лжец.

Энджи пожала плечами.

По вечерам она переносилась мыслями в осень ко всем нашим неудачам того времени, а я либо читал, либо смотрел по кабельному старые фильмы, либо играл в бильярд с Буббой. В один условно прекрасный день он сказал:

— Надо бы отвезти тебя в Джермантаун.

К этому моменту я выпил всего полкружки, так что почти не сомневался, что расслышал все правильно.

— Хочешь заключить какую-то сделку в моем присутствии?

Я уставился через бильярдный стол на Буббу. Какой-то болван выбрал в музыкальном автомате песню группы «Смит». Я их терпеть не могу. Уж лучше пусть меня привяжут к стулу и заставят слушать попурри Сюзанн Вега и Натали Мерчант и смотреть, как корчится у них за спиной подтанцовка, чем слушать вой Морриссей в сопровождении «Смитов». Может, я и циник, но, если человек нуждается в любви, мне кажется, стоит перестать выть об этом и для начала попросту трахнуться. Может, это станет первым удачным шагом к новой жизни.

Бубба обернулся к бару и прокричал:

— Какая п… завела эту хрень?

— Бубба, — предостерег его я.

Он поднял палец:

— Ша. — И снова обернулся к бару: — Кто поставил эту песню, а?

— Бубба, — попросил бармен, — не заводись.

— Мне просто интересно знать, кто поставил эту песню.

Джайджай Вэрон, тридцатилетняя пьянчужка, выглядевшая как усохшая мумия сорокапятилетней женщины, вскинула тощую руку:

— Это я, я не знала, мистер Роговски. Прошу прощения. Я сейчас выключу.

— О, Джайджай. — Бубба приветливо помахал. — Привет! Нет, не беспокойся.

— Выключу, правда.

— Нет, нет, милочка. — Бубба покачал головой. — Поули, две порции Джайджай от меня.

— Спасибо, мистер Роговски.

— Да пустяки. Морриссей, однако, такой отстой, Джайджай. Правда. Вот хоть Патрика спроси.

— Да, Морриссей — отстой, — сказал один из группы пожилых мужчин, и несколько завсегдатаев бара высказались в том же смысле.

— Следующий раз поставлю «Амайзинг роял краунс», — сказала Джайджай.

Несколько месяцев назад я познакомил Буббу с творчеством этой группы, и теперь она стала его любимой.

Бубба широко раскинул руки:

— Поули, три порции Джайджай от меня!

Все это происходило в «Живом бутлегере», небольшом баре между Саути и Дорчестером, не имевшем никакой вывески. Кирпичное здание снаружи было выкрашено черной краской, и единственным указанием на то, что в доме находится бар, было название, намалеванное красной краской в правом нижнем углу стены, выходившей на Дорчестер-авеню. Считалось, что заведением вместе со своим мужем Шейксом владеет Карла Дулей, она же Красотка Карлотта, но на самом деле оно принадлежало Буббе, и я ни разу не видел, чтобы здесь когда-нибудь пустовал хоть один стул и пойло бы не текло рекой. Народ собирался хороший. За три года с тех пор, как Бубба открыл заведение, здесь ни разу не было ни драки, ни очереди в сортир, оттого что какой-нибудь наркоман заперся в кабинке и долго не мог ширнуться. Разумеется, всяк сюда входящий знал, кто истинный владелец заведения и как он посмотрит на того, кто даст повод для появления в баре полиции. Поэтому, несмотря на сумрачный интерьер и сомнительную репутацию, в «Живом бутлегере» было так же безопасно, как во время игры в бинго в среду вечером на собрании паствы при соборе Святого Барта. И музыка здесь тоже большей частью была хорошая.