В коридоре пахло, как от грязной воды в ванне, простоявшей несколько дней, от стен несло плесенью. Здесь было четыре двери, еще одна в конце — черный ход. На втором этаже что-то вдруг как будто упало с глухим стуком.

Потолок завибрировал, усиливая басовые колебания динамиков, хотя музыка звучала еле слышно, шепотком, будто доносилась из соседнего квартала.

Мы поравнялись с первыми двумя дверями. Я заглянул в ту, что была слева. Она вела в полутемную комнату. Опущенные жалюзи пропускали так мало света, что я увидел лишь какие-то формы и тени и не сразу догадался, что передо мной кресло с подножием и регулируемым наклоном спинки и стопки либо книг, либо журналов. Из дверного проема повеяло затхлым запахом помещения, где курят сигары и давно не проветривали.

Другая дверь, справа, вела на кухню, залитую белым светом, мне показалось, флуоресцентной лампы не бытового, а промышленного назначения и мощности — такие обычно можно увидеть на стоянках грузовиков. Она не освещала помещение, но уничтожала все краски, и мне пришлось поморгать, чтобы снова обрести способность видеть.

Человечек взял со стойки какой-то небольшой предмет и бросил в мою сторону. Я еле успел поймать это нечто, оказавшееся бумажным пакетом, набитым денежными купюрами. Я передал пакет Буббе.

— Хорошие руки, — сказал человечек и усмехнулся, глядя на Буббу, при этом обнажились желтые прокуренные зубы. — Вашу сумку, сэр.

Бубба ударил спортивной сумкой человечка по груди, да так сильно, что тот сел на пол, покрытый черно-белой плиткой, и расставил по ней руки для опоры.

— Плохие руки, — сказал Бубба. — Может, я просто положу ее на стол?

Человечек посмотрел на него, кивнул и поморгал от яркого света лампы, висевшей как раз перед ним.

Именно нос, решил я, кажется мне таким знакомым. Этот его ястребиный изгиб. Нос выступал над плоским лицом и изгибался так сильно, что его кончик отбрасывал тень на губы.

Человечек поднялся с пола, отряхнул сзади черные брючки, стал у стола, посмотрел на Буббу, который расстегивал сумку, и потер руки.

Глаза его засветились оранжевым светом, как задние фары у автомобиля, на верхней губе выступили капли испарины.

Бубба развел борта сумки.

— Так вот они, мои деточки, — сказал человечек.

В ярком свете лампы маслянисто поблескивали четыре автоматических «Каликоу М-110» из черного сплава с алюминиевой добавкой. Один из самых необычных пистолетов, которые мне доводилось видеть, «М-110» делает сто выстрелов в минуту из одного спирального магазина, такого же, какие используются для карабинов «каликоу». В длину он примерно сорок три сантиметра, на рукоятку и ствол приходятся двадцать, а затворная рама и большая часть рамы собственно пистолета выступают позади рукоятки. Он напоминает мне то, что мы в детстве мастерили из резиновой ленты, бельевых прищепок и палочек от фруктового мороженого, чтобы стрелять друг в друга канцелярскими скрепками.

Но резиновая лента и палочки от фруктового мороженого позволяли делать не более десяти выстрелов в минуту. Этот «М-110», полностью автоматический, способен выпустить сто пуль примерно за пятнадцать секунд.

Человечек положил пистолет на ладонь, оценивая вес, бледные глаза его маслено блестели. Он облизнул губы, будто наслаждение стрельбой мог чувствовать на вкус.

— Запасаетесь на случай войны? — спросил я.

Бубба косо посмотрел на меня и стал пересчитывать деньги из бумажного пакета.

Человечек улыбался пистолету, как котенку.

— Гонения существуют всегда и всюду, дорогой. Надо быть во всеоружии. — Он кончиками пальцев погладил раму пистолета. — О, ты мой, мой, мой, — заворковал он.

И тут я его узнал.

Леон Третт, педофил, фотографию которого Бруссард дал нам в самые первые дни после исчезновения Аманды Маккриди. Человек, подозреваемый в растлении более пятнадцати детей и в похищении двух.

И такого человека мы только что вооружили! Черт побери!

Он вдруг взглянул на меня так, будто понял, о чем я думаю, а я похолодел и в сальном блеске его водянистых глаз почувствовал себя маленьким.

— А магазины? — сказал он.

— Когда буду уходить, — сказал Бубба. — Не мешай, видишь — считаю.

Леон Третт сделал шаг в сторону Буббы:

— Нет-нет. Тогда уже будет поздно. Сейчас.

— Заткнись, — сказал Бубба. — Не видишь, я считаю, четыреста пятьдесят, шестьдесят, шестьдесят пять, — бормотал он себе под нос, — семьдесят, семьдесят пять…

Леон Третт покачал головой, как будто от этого Бубба мог прислушаться к его доводам и отдать магазины.

— Мне нужны магазины сейчас. Я за них заплатил.

Он потянулся к руке Буббы, но тот толкнул его на маленький столик, стоявший под окном.

— Козел! — Бубба смешал в кучу банкноты, которые держал в руках. — Теперь придется все сначала.

— Ты мне магазины дай. — В голосе Третта появились интонации избалованного восьмилетнего ребенка. — Дай мне магазины.

— Да пошел ты, — торопливо проговорил Бубба, снова начавший считать деньги.

Глаза Третта наполнились слезами, он схватил двумя руками пистолет.

— В чем дело, малыш?

Я повернулся на голос и увидел невероятных размеров существо. Это была не амазонка, а женщина-монстр, тучная, покрытая вся густым седым волосом, который поднимался торчком от макушки по крайней мере сантиметров на десять и потом рассыпался по разные стороны головы, скрывая скулы и углы глаз, а также покрывал ее широкие плечи.

Она стояла в дверях кухни, держа в гигантской ручище пистолет. Одета она была с головы до ног в коричневый балахон, с трудом скрывающий могучие колышущиеся телеса.

Роберта Третт. Фотография давала о ней лишь слабое представление, далеко не соответствующее действительности.

— Они мне магазины не дают, — сказал Леон. — Деньги взяли, а магазины не дают.

Роберта медленно обвела глазами кухню. Единственный, кто не обратил на нее внимания, был Бубба. Он считал.

Роберта небрежно ткнула пистолетом в мою сторону:

— Давай магазины.

Я пожал плечами:

— У меня их нет.

— Ты. — Она махнула пистолетом в сторону Буббы: — Эй, ты.

— …восемьсот пятьдесят, — пробормотал Бубба, — восемьсот шестьдесят, восемьсот семьдесят…

— Эй! — прикрикнула Роберта. — На меня смотри, когда я говорю.

Бубба слегка повернул голову в ее сторону, продолжая смотреть на деньги.

— Девятьсот. Девятьсот десять, девятьсот двадцать…

— Мистер Миллер, — сказал Леон с отчаянием в голосе, — моя жена с вами разговаривает.

— …девятьсот шестьдесят пять, девятьсот семьдесят…