Но правый профиль так же вдохновенно вел речь о том, что не все так мрачно в Париже, как он рассказывал ранее. Слава богу, там есть благородные люди и горящие сердца, которые даже в мрачных подземельях, где разгулялся шабаш черного рынка, составили тайную армию. У них не было военной формы, но они умели обращаться с оружием и знали технику партизанской борьбы. Мирная провинция сможет собрать урожай, в котором Франция будет нуждаться, когда придет час освобождения. Париж Гавроша в свою очередь готовил освободительное восстание.

Уже не в первый раз он упоминал в нашем присутствии о парижском Сопротивлении. Эту тему он развивал всегда со счастливым лиризмом, обретая в ней утешение, но если бы нас спросили, что в этих рассказах — правда, а что — фантазия, мы бы затруднились дать ответ. Он говорил о подпольных кружках, о складах оружия, радиосвязи, тщательно подготовленных покушениях, о планах, составляемых вместе с Лондоном, парашютистах, бомбардировках, наконец, о высадке на французское побережье. И вся эта героическая деятельность развертывалась в мрачной тьме, где процветал черный рынок.

Слушая Эдуарда, мы никак не могли себя заставить разделить его экзальтацию. Мы не находили в подпольной борьбе, о которой он с таким увлечением повествовал, того очарования, которое сопутствует настоящей армии — с ее знаменами, тяжелыми орудиями, пушками, танками, истребителями и бомбардировщиками. Эти ночные воины, пытающиеся Скрыться, прижимаясь к стенам, после того как заложили взрывчатку или закололи часового, не находили дороги к нашему сердцу.

Но больше всего отталкивало в рассказах Эдуарда то, что все эти истории происходили только в Париже. Мы слушали его, веря ему, но одновременно испытывая разочарование и смутный стыд из-за того, что он противопоставлял миазмам и лихорадкам Парижа мирную и счастливую провинцию — так как, само собой разумеется, «провинцией», единственной, которую мы знали, был наш Гильдо.

Было шестнадцать часов и семнадцать минут двадцать первого марта 1943 года, и левый профиль Эдуарда как раз повествовал нам об одиссее английского летчика, упавшего после прыжка с парашютом на крышу дома, откуда его смогли спасти и переправить обратно в Англию подпольщики. Внезапно Мелина ворвалась в комнату с таким выражением лица, какого у нее никто никогда отродясь не видел. Миксодематический карлик был первым, кто сразу все понял, — этот немой, никогда не издававший ни звука, вдруг испустил звериный вопль, от которого заледенело сердце. Лицо Мелины стало серым как пепел, ровная серость без пятен, точно восковая маска. Но глаза этой маски горели жутким светом, в котором был не то ужас, не то радость, но, без сомнения, они были зеркалом ужасной и неотвратимой катастрофы.

— Месье, дамы! Боши! Армия! Армия бошей окружила дом! О, мой бог! Они повсюду!

Эдуард прекратил хождение. Перестал показывать нам свои профили, остановился и посмотрел на нас, внезапно сделавшись величественнее и благороднее под влиянием несчастья, угрожавшего нам, верней, ему, как он подумал.

— Дети мои, сказал он, — я этого ждал. Я знал, что раньше или позже враги придут за мной, чтобы наказать меня за мою подпольную деятельность. Правда, признаюсь, я не думал, что они придут за мной сюда в Гильдо, к вам. Здесь, в Звенящих Камнях, я чувствовал себя в безопасности, защищенным поддержкой детей, чистым, благодаря Святой Бригитте, неуязвимым, благодаря сиянию, излучаемому Марией-Барбарой. Но они пришли. Они хотят меня арестовать, увести меня. Когда мы теперь свидимся? Никто не знает. Настал час жертвоприношения. Я всегда мечтал о последней жертве. Разве это не знак высшей милости — умереть героем, не дожидаясь пока станешь больным, калекой, человеческим обломком?

Не знаю, сколько времени он говорил один, в грозном молчании. Уже и огонь в очаге перестал трещать и сверкать последними искорками, в очаге была только остывающая зола. Уверенный в близком конце, Эдуард, обычно сдержанный, целомудренный, сейчас открыл нам глубину своего сердца. Мы поняли, что этот человек, одаренный природой всеми благами, привязанный к жизни, открытый всему, что делает человеческое существование благословенным, на самом деле терзался страхами конца, боялся обыкновенной смерти. Этот страх обрел противоядие благодаря войне, это противоядие — героизм, героическая гибель, жертва, полезная и высокая. Эти навязчивые суицидальные идеи чаще, чем думают, встречаются, у людей, живущих вроде бы в согласии с жизнью. В устах Эдуарда эти мысли обладали очень большой и трогательной наивностью.

Он был прерван вторжением двух немецких солдат, вооруженных автоматами, за которыми следовал офицер, неестественно бравый от молодости и усердия.

— Это дом мадам Марии-Барбары Сюрен? Спросил он, оглядевшись.

Эдуард подошел к нему.

— Я — Эдуард Сюрен, — сказал он. Мария-Барбара — моя жена.

— У меня есть приказ об аресте…

Он прервал свою речь, чтобы найти нужный документ в своем планшете.

— Не теряйте времени на бесполезные формальности. Я в вашем распоряжении, — нетерпеливо выкрикнул Эдуард.

Но офицер продолжал просматривать бумаги и наконец нашел то, что искал. Он прочитал: «Приказ о немедленном аресте мадам Марии-Барбары Сюрен, урожденной Марбо, проживающей в Гильдоской обители, в месте, называемом Звенящие Камни. Мотив: контакты с врагом, передача сведений в Лондон с помощью радиопередатчика, а также укрывание вражеских агентов, снабжение террористов, складирование оружия…»

— Моя жена тут ни при чем, это неслыханный абсурд, — задохнулся Эдуард. Это я, слышите, только я, тот, кого вы пришли арестовать. Хотя моя подпольная деятельность в основном в Париже…

— Мы не в Париже, — отрезал офицер. — Мы в Гильдо, на который распространяется власть динанской комендатуры. У меня нет приказа, касающегося вас, господин Сюрен. У нас приказ об аресте мадам Сюрен и, кроме того, одиннадцати рабочих ваших мастерских и пяти работников из учреждения Святой Бригитты, скомпрометировавших себя, как и она, враждебной деятельностью, противоречащей условиям перемирия. Кстати, их сейчас тоже сажают в грузовики.

Мария-Барбара прервала свою работу, завязав двойной узел на шерсти, потом заботливо сложила ее вчетверо на кресле. Она подошла к Эдуарду.

— Успокойся. Ты видишь, что они пришли за мной, — сказала она таким тоном, будто говорила с ребенком.

Эдуард был ошеломлен тем, что происходило и что показалось ему своего рода сговором за его спиной между женой и немецким офицером.

Когда немец упомянул о радиопередатчике, найденном на чердаке аббатства, о людях, которые приплыли в прилив на подлодке, пристали к острову Эбиан и потом перебрались на побережье под видом сборщиков ракушек, о ящиках со взрывчаткой, найденных в гроте в лесу недалеко от Звенящих Камней, об отряде «маки», прятавшемся в лесу Юноде и имевшем своих людей в Святой Бригитте, Марию-Барбару не удивили эти обвинения. Видя, что все пропало, она не пыталась притворяться ничего не знающей. Тогда как Эдуард, гордый организатор парижской подпольной сети, вел себя нелепо, становясь все более и более смешным оттого, что бесконечно повторял, что только он виноват во всем и что Марию-Барбару обвинили по недоразумению.