Пришлось увидеть страшную картину разрушения вагонов, слетевших с полотна, проходившего через балку по высокой насыпи. Со стороны Харькова уже успела прибыть санитарная помощь. Император ходил по полотну, осматривал обломки шпал и рельсы. Внизу насыпи толкались сторожевые солдаты. Вспомнился мне полковник Албертов, автор установки сторожевой военной цепи. Что могли сделать эти тысячи часовых, когда главная беда угрожала не извне, а заключалась в существе системы произвола. «Стоит обращать внимание на указания трусливых узких специалистов, гони в мою голову…» Так, вероятно, думал Черевин; не с таким упорством, но с такой же беззаботностью к правилам составления поезда отнесся и Посьет, министр путей сообщения, и так далее, и так выше и выше. Крушение поезда произвело не только тяжелую физическую встряску, но и нравственно придавило ехавших. У меня из разговора с министром получилось впечатление, что желательно замолчать о событии или оповестить «глухо». Выходило так, будто люди нашкольничали и теперь [хотели] спрятаться от наказания. Я на свой страх послал телеграмму в Петербург статс-секретарю Петрову с описанием случившегося под Борками, а он распорядился оповестить в «Правительственном вестнике».

При крушении погиб лекарский помощник Чекувер, старослуживый, симпатичный, опытный работник, всегда первый являвшийся на помощь в случае заболевания кого-либо во дворце. Погиб и один из курьеров министра, ездовой конюшенной части Басков. Он очень дорожил «высочайшими вояжами», откуда возвращался с материальным подкреплением. Гостинцы семье уцелели, так как вагон, в котором было его место, остался на рельсах, но он отправился в кухню добывать себе завтрак и по дороге [был] раздавлен вскочившими друг на друга вагонами.

Печально, угнетенно двинулись назад к ст. Лозовой. Пришлось всем ехавшим в двух поездах сгрудиться в одном свитском. На Лозовой заказан был по телеграфу обед и вызвано духовенство для служения благодарственного молебна. Деревенские попики сначала заметно перетрусили, сильно волновались, но зато после молебна, получив по «радужной» и «приглашение к высочайшему столу», взыграли, оживленно приступили к трапезе.

От Лозовой поезд направился на Синельниково — Долинскую — Кременчуг — Полтаву — Харьков. До Полтавы ехали какими-то прибитыми, здесь же торжественная, многолюдная встреча подняла нервы; в Харькове императорский кортеж ожидали овации народной массы. Лица ближайшей свиты расцвели, они поняли, что избавление от крушения способствовало усилению царской популярности.

Нет сомнения, что встречи и проводы царя нередко организовывались полицейской властью, но опытный глаз всегда мог уловить группы статистов, отличить их от «публики» и «народа». Как на Кавказе, так [и] в Полтаве и Харькове, несомненно, масса народная собралась посмотреть на невиданное зрелище и совершенно искренне приветствовала, входила даже в экстаз, но, весьма вероятно, через час-другой те же участники манифестации уже иначе относились к своим переживаниям. Психология масс не так-то легко расшифровывается. Как бы то ни было, но тяжкое предзнаменование грядущего перевоплотилось быстро в «Гром победы, раздавайся».

Путешествие 1888 года на Кавказ неразрывно связано в моем воспоминании с институтом земских начальников. Гр. Воронцов вполне отрицательно отнесся к проекту гр. Д. А. Толстого о введении этого нового, мало отвечавшего жизненным требованиям учреждения[159]. Он поручил мне составить в соответствующем духе записку в Государственный совет. Я указал на председателя Царскосельской уездной земской управы Козмина, совмещавшего, с особого разрешения, с этой должностью и службу по Министерству двора, как на знатока земского дела, просил привлечь его к сотрудничеству. Более сорока лет просидев за письменным столом, от канцелярского служителя до секретаря в Царскосельском дворцовом правлении, он в то же время проявил редкую энергию как земский работник, его бессменно выбирали в председатели управы. Старик обладал истинно здравым смыслом и, несмотря на свой дряхлый вид, продолжал работать с утра до позднего вечера. Отъезд на Кавказ застал нашу работу законченной лишь вчерне; приходилось ее выгладить и затем переписать, что в дороге и не имея под рукой писаря не так легко было устроить. Пришлось мне докладывать записку в Екатеринодаре, в присутствии П. А. Черевина, который дружелюбно подсмеивался над «либеральничанием» Воронцова. Министр подписал, и записка вместе с другими пакетами полетела с фельдъегерем в Петербург. Как известно, восторжествовал гр. Д. А. Толстой.

К этому же времени надо отнести заметное охлаждение Воронцова к министерским делам. Тем не менее, он с девяти часов утра, с получасовым перерывом для завтрака, занимался делами до шести часов, исключая докладных дней у государя — по четвергам и субботам. В месяц раз-другой он ездил на охоту, вечера проводил дома, в гости не показывался, в театр ездил по службе, когда давали знать о том, что там будет государь. Исстари завелось, что министр двора должен был появляться в императорских театрах в мундире и орденах. Это стесняло Иллариона Ивановича, отбивало охоту посещать спектакли.

Усиленное содержание, сравнительно с другими ведомствами, льготные пенсионные правила, в связи с доброй славой об установившихся добрых служебных нравах, стали притягивать целые отряды просителей о зачислении их в кандидаты на могущую открыться должность. Ходатайствам разных влиятельных лиц не было конца. Но занятые места не очищались, движения не замечалось.

Особенно сильно стучались офицеры в двери министерства. Видимо, служба в войсках становилась несладка, слух же о служебной чистоплотности вновь подобранного корпуса служащих и о благородном отношении министра все более и более ширился.

Мне было видно ясно, насколько положение дворцового офицера, не занявшего сразу же ответственный пост, представлялось впереди малоутешительным в смысле карьеры. Движения вперед не предвиделось, человек попадал в каменный мешок, из которого выбраться было трудно. Тем не менее, большинство просителей-офицеров настолько приросло к военному мундиру, что не соглашалось переименовываться в гражданские чиновники и стремилось занять только те должности, которые специально предоставлены были военнослужащим. Помню, большого труда стоило мне отговорить от записи в кандидаты на скромные дворцово-смотрительские должности таких офицеров, которые, оставшись в строю, впоследствии командовали армейскими корпусами или занимали иные значительные в военном ведомстве посты.

Гр. Воронцов-Дашков наиболее благосклонно относился к кандидатуре офицеров 2-й гвардейской пехотной дивизии, которой он перед назначением министром командовал. Оттуда он пригласил на службу: полковников — Гернета и Пастухова, капитанов — Владимирова, Аничкова, Плешко, Рожалина, штабс-капитанов — Рябова, Коханова, поручиков — Тулинского, Гинглята, Мосягина, Гершельмана, Бершова, Пчельникова. Последние три и Коханов при переходе в министерство сняли мундир, Владимиров и Рожалин скоро умерли, а остальные дослужились до генеральских чинов.