Но счастье не всегда улыбалось графу.

Блестящая карьера, его яркая самостоятельность, даже близость к цесаревичу Александру Александровичу не всем пришлись по вкусу. И он испытал сильный укол недружелюбно настроенных лиц во время войны 1877 года. Ему поручено было стать во главе гвардейского корпуса. Он мобилизовал гвардию, затем лично делал разведки, приготовлялся вскоре вести войска в бой, как неожиданно из главной квартиры последовало распоряжение о командировании графа в Рущукский отряд. Искусно занесенный удар больно отозвался на графе. Он вскоре действительно заболел и должен был уехать лечиться.

В бытность графа министром двора положение его было исключительное. Тем не менее, и при этом условии ему приходилось испытать уколы. Некоторых представителей власти беспокоила близость его к императору. Склонные к интриге, они и в другом прежде всего видели конкурента, соперника и старались по-своему, свойственными им неразборчивыми способами, обезвредить противника. Были деятели и из другой сферы, привыкшие к тому, что с ними считаются, а многие и заискивают. Они не могли выносить сдержанности, холодности, а потом и явной брезгливости к ним. Зато и не щадили же черных красок для расписывания портрета графа в карикатурном виде! Сам граф Воронцов сторонился рекламы, не любил показности и публичных выступлений, упорно не желал бороться с наветами. Ввиду этого весьма возможно, что некоторым он представляется не тем, чем в действительности был, а как бы с перекошенным лицом. Граф Илларион Иванович относился к такому походу вполне равнодушно.

При вступлении в управление Министерством двора он привел в удрученное состояние местный бюрократический мирок. Установленные долгими годами формы делопроизводства, разраставшегося по небольшим вопросам в огромные дела, приходилось резко изменить. Вылеживания докладов, отписок, переписки отделения с отделением в одном здании граф решительно не допускал. На внешнюю сторону докладов он не обращал внимания, но неизменно просил представлять сконцентрированные, нерасплывчатые разъяснения. Поседевшие в делопроизводстве мастера бюрократического уклада приходили в уныние, былая слава их быстро увядала…

Живая струя влила деловой характер в жизнь министерских учреждений. Сам министр с 9 час. утра до 11 час. вечера, с небольшим перерывом для завтрака, принимал докладчиков. Неоконченных дел не могло быть.

Со многим множеством сослуживцев и сотрудников графа Воронцова-Дашкова мне пришлось встречаться и беседовать о нем. Его бесспорно любили, уважали и ценили.

Как образчик отношений к почившему, привожу несколько строк из письма, полученного мною на днях от выдающегося деятеля: «Со смертью графа что-то близкое, симпатичное прервалось и улетело в вечность. В моем воспоминании с его именем связываются самые лучшие страницы моей жизни, когда я стремился служить народу и в этом находил поддержку в светлой личности графа. Я никогда не забуду моих бесед с ним по поводу положения дел в нашем округе (одном из сибирских). Сколько симпатии и активного участия проявил он к переселенцам, желая как можно лучше устроить их, и это в то время, когда переселенцы в глазах администрации являлись злом, требующим искоренения (да, всякое бывало!..). Сколько любви проявлял он к делу народного образования в округе! Вообще, все культурные начинания в округе живо его интересовали и находили всегда поддержку».

Торжественные проводы при оставлении поста наместника и знаки искреннего сожаления и чествование памяти его на Кавказе после смерти показывают, что и там его полюбили, там его также по заслугам оценили. После получения известия о смерти графа Тифлисская городская дума постановила учредить стипендии его имени в Политехническом институте, поместить портрет там же, назвать одну из улиц именем графа и в знак траура закрыть заседание.

Среди многочисленных и верных почитателей графа сейчас мне живо вспомнился граф Витте. В его министерском кабинете на Мойке висело на стене всего два портрета, один из них графа Воронцова-Дашкова. Указывая мне на него, С. Ю. сказал: «С молодых лет питаю к нему особую симпатию, а с годами еще более стал очарован его рыцарской натурою».

Да, благородного рыцаря потеряли мы, знавшие его! Оторвалось, унесено в вечность нечто обаятельное, дорогое, родное.