А потом на меня нашло великое спокойствие, почти просветление разума. Может, от голода или усталости, а может, это было начало конца: так утопающий, говорят, начинает грезить в свои последние мгновения. Я возвратился на свое место под окном. Сел и вытянул ноги так легко, будто растянулся на речном бережку.

В этом подобном сну состоянии я подумал, что этот склад мертвых напоминает мне шекспировскую «Ромео и Джульетту». Когда Джульетта проглатывает усыпляющее снадобье, приготовленное братом Лоренцо, она умирает для мира, и ее уносят в склеп, принадлежащий роду Капулетти. Там она проводит два дня среди трупов, ожидая, что ее разбудит поцелуй возлюбленного. Но когда она и в самом деле просыпается, то лишь для того, чтобы обнаружить Ромео мертвым у своих ног – ужас, превосходящий все другие страхи. И все же Джульетте хватает силы духа, чтобы взять кинжал Ромео и вонзить его в свое тело. Если юная девушка смогла проявить такое мужество, то, уж конечно, и взрослый мужчина должен быть способен…

Это не игра, сказал я себе, даже если во всем этом есть нечто фантастическое.

Кто мог отпереть дверь подвала и войти в этот склеп? Уж точно не Ромео.

И все же кто-то придет. (Именно этого я и боялся – что кто-нибудь да появится.) Все мы здесь были ради какой-то цели – Ревилл и покойники.

Я стал размышлять, что же это за цель. Умерших от чумы обычно хоронят со всей поспешностью, на какую только способны, после того как увезут их из их жилищ в тихие, безлюдные часы. Их бесцеремонно скидывают вилами в общую яму. Но в этой комнате находились как минимум два очевидных подданных Ее Величества Чумы. Почему они не погребены? И как объяснить присутствие в этом жутком месте Кита Кайта и госпожи Рут? Одну отравили, в этом я не сомневался, а другого как будто забили до смерти.

Зачем кому-то собирать трупы, подвергаясь при этом всем сопутствующим опасностям? Они ничего не стоят, даже медной булавки. Их нельзя разрезать и допросить их останки, это все знают. Доктору не позволено делать это. Если человек умер, то он умер. Разве только если на нем есть явные следы насилия, но нам не дано вопрошать о причинах его ухода. Это Божья воля. Так я слышал.

Я плотнее запахнулся в свой камзол. Он весь пропитался кровью из моей раны на голове. Я, наверно, выглядел настоящим пугалом: весь в крови, да еще усыпанный чумными опухолями. В комнате было влажно и сыро, и влажность еще больше увеличивалась, казалось, по мере того, как за зарешеченным отверстием становилось светлее. Что-то хрустнуло у меня на груди. Я засунул руку и вытащил связку бумаги, еще хранившую тепло моего тела.

Это был памфлет.

«Девятидневное чудо Кемпа», – прочитал я.

Мне это ни о чем не говорило. Кто такой Кемп?

На обложке был нарисован танцующий человек, а позади него стоял барабанщик.

Конечно же, Кемп был тот печальный шут, которому Абель Глейз и я нанесли визит в какой-то другой жизни. Вилл Кемп, некогда выступавший вместе со «Слугами лорд-камергера», а теперь угасавший в Доу-гейт. Абель угостил его хересом и пирогом, а я, отнюдь не так любезно, согласился купить его рассказ о том, как он проплясал и пропрыгал всю дорогу из Уайтчепела до Нориджа. Да, этот памфлет, за который он потребовал шесть пенсов, если я правильно помнил, уютно расположился в моем камзоле с того самого февральского дня, когда мы навестили старого шута. Казалось, это было годы назад. Может, сейчас он уже мертв.

Я так и не прочитал книжонку, даже не осознавал, что носил ее с собой все эти недели. Решившись забыть о том неприятном положении, в котором находился, я открыл памфлет и пролистал его, не в силах в то же время отделаться от мысли, что это последний документ, который мне придется читать. Никакой высокой поэзии, ни поднимающих дух слов религиозного утешения, но тщеславный рассказ о путешествии престарелого шута по небольшой части королевства. Но в то же время в моей голове крутилась мысль, что, каковы бы ни были прегрешения мастера Кемпа, они были сущими пустяками по сравнению с преступлениями, совершавшимися вокруг меня ныне.

Я узнал о Томасе Слае, игравшем на тамбурине и отбивавшем ритм для Кемпа, и о Вильяме Пчеле, его усердном слуге. (Хлопотливая пчелка, подумалось мне без тени улыбки.) Я прочитал о теплом приеме, что оказывался Кемпу на каждой остановке его пути, и о женщине, к чьим ногам он привязал колокольчики, и о другой женщине, чьи юбки он якобы так нечаянно порвал своими прыжками. Я слышал о его триумфальном прибытии в Норидж и о его башмаках для танцев, которые все еще были выставлены в нориджской ратуше, прибитые друг подле дружки к стене. Мне лениво подумалось, что же он носил на обратном пути в Лондон.

В другое время довольно хвастливый стиль Кемпа вызвал бы у меня раздражение, но, прочитав его слова, я тепло подумал о нем и понадеялся, что он находится в добром здравии – настолько, насколько можно было ожидать, – ну а если уже не находится, что он хотя бы скончался в мире. Я желал ему всего, что пожелал бы себе. Он был ниточкой, связывавшей меня с моей труппой, моими друзьями и товарищами. Я засунул памфлет обратно в камзол.

И задумался о башмаках Кемпа, висевших на стене в нориджской ратуше. Знаменитая обувь для знаменитых ног.

Обувь… знаменитая и не такая знаменитая.

Та одинокая туфелька, упавшая с ноги госпожи Рут, когда ее тело тащили из спальни ее дома на Кэтс-стрит.

В двери погреба послышался звук поворачиваемого ключа. Я не поднял голову, но продолжал сосредоточенно размышлять о туфлях.

Размышлял о странном переобувании Хью Ферна во время представления «Ромео и Джульетты». О том, как он поменял – или обменял? – свои дорогие башмаки, украшенные пряжками, на простую пару, больше подходившую его персонажу – брату Лоренцо. О том, как на нем снова оказались его нарядные туфли, когда нашли его тело.

Послышались шаги ног, ступавших по каменному полу. Я по-прежнему не поднимал глаза.

Я вспоминал превосходные сапоги доктора Ральфа Бодкина, когда он пришел осмотреть труп своего покойного коллеги во дворе «Золотого креста». Сапоги из мягкой, тонкой кожи, доходившие почти до колена.

Теперь я взглянул вверх с того места, где сидел, прислонившись к стене. Те же сапоги из мягкой и тонкой кожи, доходившие почти до колена, остановились перед моими глазами.

Я поднялся на ноги и посмотрел Ральфу Бодкину в лицо. Он был весь в испарине. Вены на его лбу вздулись, как бычьи жилы.

Я бросил взгляд за спину Бодкина, на трупы, выложенные на столах. У одного из них, как я увидел теперь в усилившемся свете, распороли живот, и оттуда высовывалось что-то большое и темное. Рука другого свесилась вниз. Кожу с нее содрали. Мне на память пришли слова Хью Ферна, сказанные мне, когда он говорил о гороскопах. Лекари могут заниматься куда худшими делами, поверьте мне. Намного худшими.

– Это не позволено, – сказал я.

– Что не позволено?

Я обвел рукой подземелье, где беспорядочно лежали тела мужчин и женщин.