— Почему вы так думаете? — спросил Скобелев.

— Исторические примеры тому порукой…

— А именно?

— Какие социальные встряски происходили, какие свергатели и завоеватели чередовались, а искусство Греции и Рима пережило их, осталось… Да возьмем недавний пример, — напомнил Василий Васильевич. — Конвент после революции 1789 года сразу же национализировал все произведения искусства, представляющие исторический и художественный интерес, и был издан закон: заковывать в кандалы на десять лет всякого, кто осмелится разрушать национальные памятники искусства.

— Ну, Василий Васильевич, вам тогда беспокоиться нечего. Вы будете жить и после своей смерти, — сказал Скобелев. — Итак, дорогой друг, — до встречи там, где наши пути сойдутся…

Они расстались, крепко обняв друг друга. Скобелев еще некоторое время оставался на Балканах, Верещагин поехал во Францию. Ехал он по дорогам, где недавно проходили бои, и горячий след войны всюду еще был заметен. Чтобы закрепить в памяти свои наблюдения, художник часто останавливался на местах, где лилась кровь за освобождение Болгарии, и делал дополнительные зарисовки. Там же, по дорогам войны, собирал он брошенное турецкое оружие, обмундирование и другие предметы, которые, как и многочисленные наброски в альбомах, могли ему пригодиться в дальнейшей работе. Приближалась быстрая и теплая болгарская весна. Снег растаял: с гор в долины шумно прорывались ручьи. Болгарские землеробы обсаживали деревьями могилы отважных русских солдат и храбрых своих дружинников. В деревнях готовились к посеву.

Верещагин поднялся на гору, которая солдатами была названа «Закусочной». Отсюда царь с братом-главнокомандующим и свитой следили за ходом третьего неудачного штурма Плевны. Тут валялись пробки и осколки бутылок из-под шампанского, торчали среди прошлогодней травы ржавые жестяные банки и разбитые ящики. Отсюда, с этой сопки, виднелись перевалы Шипкинских высот, где не слышалось ни выстрелов, ни скрипа повозок, нагруженных ранеными и обмороженными солдатами. Было здесь просторно и тихо.

Картины и выставки

По пути с Балкан в Париж Василий Васильевич заехал в Мюнхен за ожидавшей его Елизаветой Кондратьевной и, не задерживаясь в гостях у родственников, поспешил в Париж — на дачу, в мастерскую. Началась снова трудовая, творческая жизнь художника. Работа над индийскими картинами была временно отложена. О своем приезде в Париж Верещагин тотчас же известил Стасова и вскоре получил от него дружеский ответ. Письмо пришло, когда Василий Васильевич, разложив все свои этюды, заканчивал одну из первых картин нового цикла — «Побежденные» (под другим названием — «Панихида по убитым»). Прислуга, русская девушка, вручая письмо, заметила слезы на глазах художника.

— Василий Васильевич, кто это вас обидел? — душевно и просто спросила она своего хозяина. — Зачем плачете?

Верещагин вытер платком лицо, посмотрел на конверт, улыбнулся:

— От Стасова! Как быстро!.. А прослезился я, девонька, оттого, что война меня за сердце щиплет. Вот, глянь-ка, что я тут изобразил?

— Да я глядела на эту картину, как-то на той неделе — скинула маленечко салфетку и глянула. Вижу: поп с кадилом, риза на нем была малиновая, а теперь стала черная. Рядом солдатик с книгой, видно певчий. Сразу-то и невдомек, я думала — поп водосвятие на капустном поле служит. Пригляделась, а тут сплошь голенькие мертвецы в траве! Господи, сколько набито народу! А зачем голенькие?

— Турки мертвецов раздели, турки, девонька, и одежду и обувь — все забрали.

— Нехристи! Окаянные! Какие ужасти!.. Сами-то, поди-ка, в обтрепках ходили, так обрадовались одежке и обувке с мертвецов!

— Видимо, так.

— Страшно смотреть! И вы видели этих убитых?

— Видел. Тут на поле были некоторые раненые. Их бы можно было вылечить и домой пустить. Люди бы жили, землю пахали, детей бы выращивали. Но турки всех перерезали, оставили нам тихое поле, устланное трупами. Лежат солдаты и не слышат, как полковой поп и его служка голосят уныло и жалобно: «Вечная память, вечная память!» А небо, затянутое свинцовыми тучами, давит на мертвецов.

— А позади попа им и крест и могилка приготовлены, — подметила прислуга и, уходя, сказала: — Василий Васильевич, вы такое рисуете, что во сне будет сниться. Вы бы что-нибудь повеселей… Бывало, я Крамскому, Ивану Николаевичу, прислуживала, он русалок рисовал много-много, красивые! Верно ли, что русалки — это проклятые матерями девушки?..

— Чепуха! Выдумка! Есть, девонька, художники, которые от безделья чертей пачками пишут…

Верещагин бережно вскрыл конверт и стал читать письмо.

«Я вчера получил Ваше первое письмо снова из Парижа, — писал Стасов, — и скажу Вам, что Вы мне доставили им огромное удовольствие, даром что оно коротко. Я нашел Вас там в отличнейшем, милом расположении духа. Значит, Вы совсем здоровы, довольны — значит, Вы скоро схватитесь снова за свои кисти и (в чем не сомневаюсь) наделаете ими истинные чудеса!!! Теперь самая минута, самое время. Вы в цвете лет, прошли сквозь огонь и воду, подняли в последнее время еще выше свое искусство (это я сужу по индийским эскизам), Вы наполнены теми громадными сценами, которые целых полтора года стояли перед Вашими глазами. Вы были ими потрясены, как, — может быть, никто, в Вас горит глубокое национальное чувство — чего только не надо ожидать теперь от Вас!!»

— Эх, Владимир Васильевич! Постараюсь не подвести. Надеюсь, не будете в претензии! — словно бы разговаривая со Стасовым, размышлял вслух Верещагин.

«Надо Вам сказать, что Вы нынче столько же популярны по целой России, как, например, Скобелев и Гурко, — читал Верещагин убористо написанные строчки письма. — Мне кажется, сделай Вы в нынешнем или будущем году, или, наконец, когда хотите, еще раз свою выставку в Петербурге, это будет опять такой же скандал и неслыханная штука, как в