После необходимых кратких пояснений ко всем картинам, — а их было довольно много, — Верещагин сказал:

— Работал я, Владимир Васильевич, с большим азартом, с увлечением. Уставал, ложился спать, ночью пробуждался и ждал — когда же наконец наступит утро, чтобы снова, скорей, скорей взяться за дело. А в голове уже созревали новые планы — как и что надо делать, где и какие внести поправки, добавления. Труд без вдохновения — это не творчество… Нет, я так не могу работать. Надо гореть, а не чадить. Зная технику своего дела, располагая некоторыми задатками таланта, можно сделать многое.

— Вы опять поработали на славу! — Стасов поднялся с места и подошел к картине, изображающей длинный транспорт раненых русских солдат. — Сделали вы много и очень хорошо! Конечно, кое-кто вас обвинит в тенденциозности. Ну что ж, пусть обвиняют. Какое же искусство без тенденции? Идея, политика, публицистика в ваших картинах, я бы сказал, также заслуживают одобрения всяческого, как и ваше своеобразное, верещагинское, реалистическое мастерство. Характер этого мастерства глубоко заложен в самой вашей увлекающейся, вперед стремящейся натуре. Вы не боитесь ничего и никого, даже не боитесь ошибок, — в этом тоже есть признак вашей огромной силы.

— Зачем же их бояться! Из ошибок можно извлечь пользу в том случае, если они правильно поняты и отметаются прочь.

— Кстати, об ошибках, Василий Васильевич… Вы, как могу я судить по законченным и некоторым начатым вами работам, иногда отвлекаетесь от цикла балканских картин и хватаетесь за работу над индийскими картинами. Конечно, кроме вас, и так, как вы напишете, никто из художников не сможет написать ни индийских, ни балканских картин. Дело не в том — которые из них важнее и нужнее, а в том, — я хочу вас упрекнуть, — за каким чертом понадобилось вам тратить такой огромный холст на этого сукина сына — принца Уэльского?! Ни на вашем, ни на своем месте я не стал бы этого делать… Как хотите, Василий Васильевич, а вы из-за этого презренного принца малость отступаете от своих верещагинских принципов! — Стасов заметил, как Верещагин вспыхнул и уставился на него открытыми, немигающими глазами. Минуты две он молчал, потом подошел к начатой картине «Принц Уэльский в Индии», посмотрел на нее и, покачав головой, ответил:

— Не острите, Владимир Васильевич, насчет этого принца и моих принципов. Ошибки я тут не нахожу. Как хотите! Суть и содержание этой картины в том, что принц Уэльский своим путешествием на слонах по улице индийского города как бы завершает «заграбастанье» Индии, этой чудесной страны с миллионами людей, попавшими под гнет цивилизованных захватчиков. Думаю, что это полотно в какой-то мере будет историческим. И будьте уверены: никто не заподозрит меня в низкопоклонстве и лести перед английским «моголом»!

Слово за слово, из-за «Принца Уэльского» друзья поспорили довольно шумно и резко. Прислуга, поливавшая цветы на грядках вокруг мастерской, услыхала громкие голоса хозяина и гостя и побежала в дачный домик жаловаться Елизавете Кондратьевне:

— Хозяюшка, как бы Василий-то Васильевич не подрался с этим высоким стариком! Уж больно они там раскричались!

— He подерутся! — улыбаясь, сказала Елизавета Кондратьевна. — Я их сейчас мирить буду.

Она не пошла в мастерскую, не стала вмешиваться в спор мужа со Стасовым, а отцепила с привязи двух огромных тибетских собак, вывела из клети индийскую обезьянку и, тихонько приоткрыв дверь, впустила их в мастерскую. Оба пса с диким лаем кинулись на Стасова. Обезьянка прыгнула на мольберт и свалила его вместе с картиной, затем перескочила на полку, спихнула на пол несколько этюдов и мирно уселась, свесив, как маятник, длинный гибкий хвост.

— Это что за напасть такая? — испуганно завопил Стасов.

— Мои животные, — смеясь, ответил Верещагин. — Это Лиза решила подшутить над нами. Не могли же они сами ворваться.

— Странный способ прекращать спор! Да уймите вы этих зверюг! Чего доброго, штаны на мне порвут!

— На место! — прикрикнул Верещагин. Оба пса притихли и, понурив головы, растянулись на выцветшем ковре перед картиной «Процессия слонов». Приятели продолжали спорить, но пыл их уже приостыл. Стасов смотрел на обезьянку, и ему казалось, что та смеется над ними.

«Да черт с ним, с принцем!» — подумал Стасов и заговорил о животных.

— Умная животина! — похвалил Василий Васильевич обезьянку. — Ступай сюда! — Мартышка, покорно спрыгнув с полки, подбежала к хозяину, забралась на стол и, схватив стасовскую шляпу, ловко напялила ее себе на голову.

— Это еще что за фокусы! Положи шляпу! — прикрикнул хозяин. Обезьяна подчинилась с тяжким вздохом.

— Умная животина! — повторил Верещагин. — Только канители с ней много. У соседей на даче на триста франков напроказила: что-то у них в кладовой разбила да ананасы и апельсины слопала. Французы меня — под суд или, говорят, убивай свою скотинку. Сгоряча я решил было расстрелять обезьянку. Усадил ее на табуретку, зарядил ружье, хотел нацелиться да бахнуть, гляжу — она съежилась, дрожит вся от страха, ручонки вот так скрестила, а из глаз слезы так и текут, так и текут! Разве на такую рука поднимется? Швырнул я ружье и сам чуть не заплакал. То-то она обрадовалась! А вы не гладьте ее, чужих она не любит, как бы не поцарапала. Ну, а соседям я сказал, чтоб кладовую под замком держали. Только с тех пор она к ним ни ногой…

Дверь в мастерскую распахнулась, вошла Елизавета Кондратьевна и пригласила к чаю. Недолго погостив у Верещагина, Стасов побывал в художественных салонах Парижа, посмотрел живопись последних лет и уехал в Лондон. Время шло. Верещагин по-прежнему неутомимо трудился над балканскими картинами. Иногда в перерывы, в минуты отдыха, ему казалось, что чего-то недостает, что-то существенное пропущено, не осталось в памяти и не сохранилось в этюдах, из которых многие были утеряны на Балканах. На несколько дней он решил прекратить работу и снова поехать в Болгарию, чтобы восстановить в памяти некоторые позабытые детали. На этот раз Верещагин путешествовал по