— А лютеране?

— Думаю, многое зависит от них.

Книппердоллинг продолжает раздирать бороду:

— Гм-м. Слушай, до новых выборов в магистрат остается меньше месяца. Мы с Киббенброком могли бы выставить свои кандидатуры.

Ротманн качает головой:

— Наши сторонники слишком бедны, чтобы голосовать: или мы меняем всю систему, или с самого начала обречены на поражение.

Кажется, мнение апостола Матиса будет решающим, и я вмешиваюсь:

— От всего сердца желаю вам добиться успеха и овладеть городом мирным путем. Но даже в воздухе явно ощущается — события могут начать развиваться совсем по-другому.

Ротманн серьезно кивает:

— Конечно. Посмотрим. Однако пусть фонд для бедных откроется уже сейчас. Будем ли мы участвовать в выборах или нет, но мы обязаны оставить католиков и лютеран в меньшинстве. В качестве меры предосторожности мы перенесем проповеди из приходов в частные дома, чтобы в наши ряды не затесались шпионы.

— Да поможет нам Бог.

— Не сомневаюсь в этом, друзья мои, а теперь позвольте уйти вместе с братьями — будем делать конфетти из эдиктов епископа.

— А Ян? Ты оставляешь его здесь? — Книппердоллинг напоминает мне о бесчувственном теле друга, полностью расслабившегося у очага.

— Пусть спит, особой пользы от него не будет.

На улице — ледяная ночь. Света нет. Я отыскиваю дорогу и дрожу, плотно завернувшись в плащ. На помощь приходят воспоминания о бесцельных шатаниях по этим улочкам. Едва заметная тень… Ощущение чьего-то присутствия… И я уже выхватываю меч из ножен, направляя его во мрак перед собой.

— Останови руку, брат.

— Почему?

— Потому что слово обрело плоть.

Из темноты появляется лицо — он был на собрании.

— Еще чуть-чуть, и я проткнул бы тебя не раздумывая… Кто ты?

— Тот, кого восхищает твоя манера решать любые вопросы. Меня зовут Генрих Гресбек. — Шрам пересекает лоб по диагонали. Глаза голубые. Он хорошо сложен, примерно моих лет.

— Ты здешний?

— Нет, из местечка неподалеку, хотя в последний раз бывал в здешних краях лет десять назад.

— Проповедник?

— Наемник.

— Не думал, что среди баптистов есть те, кто умеет сражаться.

— Только ты и я.

— Кто тебе это сказал?

— Всегда узнаю добрый меч и добрую дагу. Матис умеет подбирать себе сторонников.

— Ты только это хотел мне сказать?

Лицо осунулось, в темноте из-за шрама его черты кажутся более мрачными и зловещими, чем при свете дня.

— Я восхищаюсь Ротманном — он крестил меня. У нас есть великий проповедник, но рано или поздно нам понадобится и свой капитан.

— Ты имеешь в виду меня… А почему бы не ты сам?

Он смеется… Зубы у него белые.

— Издеваешься: я просто Гресбек, ты великий Герт из Колодца, апостол. Все пойдут за тобой затаив дыхание, так же, как слушали сегодня вечером.

— Они не наемники, брат.

— Я знаю. Но они будут бороться не за кучу дерьма. Они будут бороться за Царствие Небесное и поэтому смогут надрать всем зады. Но кто-то должен их возглавить.

— Я замещаю Матиса, пока он не…

— Матис был пекарем, не будем закрывать на это глаза, этот… из Лейдена, был сводником, Книппердоллинг и Киббенброк — ткачи, Ротманн — книжный червяк, проповедник.

Я киваю — добавить нечего. Следует вывод:

— Когда придет время, ты знаешь, где меня найти.

— Мы все будем там. А теперь идем подтирать зады этим эдиктом.

Он уже углубился во тьму улицы — охота за призраком фон Вальдека продолжается.

Вольбек, в окрестностях Мюнстера, 2 февраля 1534 года

Тиле Буссеншуте, по прозвищу Циклоп, продавец тары, коробок и ящиков — гигантское, попросту мифологическое создание.

Буссеншуте — один из тех людей, о которых вспоминают вконец потерявшие терпение матери:

— Вот не будешь спать, позову картонщика… В нем всего с избытком, даже чересчур, кроме мозгов. Не знаю, что Книппердоллинг рассказывал ему, чтобы вытащить его из лавки, но, даже если он объяснял все по слогам, сопровождая жестами, я убежден: тот не получил ни малейшего представления о том, что делает. В единственном парадном костюме, в который мы умудрились его втиснуть, он чувствует себя отвратительно — костюм этот происходит из гардероба Книппердоллинга, и совершенно очевидно, что этому портняжному произведению с трудом удается удерживать брюхо, зад и бесчисленные подбородки главы нашей делегации. Обычно он не говорит, а хмыкает. Ходят слухи, что за убийство он был приговорен к трем годам на галерах: занимаясь погрузкой на лестнице в одном роскошном особняке, он швырнул своему помощнику груз настолько тяжелый, что тот потерял равновесие, прокатился по всему лестничному пролету и в конце концов был раздавлен.

Сразу за Буссеншуте, совершенно скрытый его массой, шествует Редекер, когда-то сидевший в одной камере епископской тюрьмы вместе с главой нашей делегации. Он определенно не избавился от скверной привычки щипать чужие сумки, но, что гораздо хуже, имеет обыкновение хвастаться подобными подвигами, а это рано или поздно плохо кончится.

Замыкает столь впечатляющую троицу Ганс фон дер Вик, адвокатишка-крючкотвор, вплоть до последнего момента искренне считавший себя членом миротворческой делегации. Он действительно верил в возможность мирных переговоров с епископом и лютеранами и не знал, как выпутаться из этой истории, когда мы решили превратить встречу в цирк.

Епископ созвал собрание городских представителей, пытаясь достичь компромисса между сторонами, чтобы ему позволили вернуться в город. И если бы это зависело лишь от бургомистра Юдефельдта, имевшего полное право участвовать в городской делегации, компромисс, к нашему величайшему сожалению, был бы достигнут немедленно. Фон Вальдек предоставил бы кое-какие муниципальные свободы, осчастливив богатых лютеран, друзей Юдефельдта, восстановил бы свою власть в княжестве, уничтожил баптистов, а людей, их поддерживавших, унизил бы самым позорным способом. Divide et impera[36]— старая песня.

Выбор был не слишком велик — нам оставалось лишь разыграть подобную сцену, сделать из переговоров балаган и привлечь к ним всеобщее внимание. Мы вынудили Юдефельдта и магистрат согласиться на присутствие выбранных по этому случаю представителей народа Мюнстера: страшенного великана, разбойника с большой дороги, сутяги-неудачника и всех остальных, решительно шагавших за их спинами.

Мы поднимаемся по лестнице, один за другим, в строгом порядке, стараясь сохранить важный вид. У Книппердоллинга — слезы на глазах, а из-за плотно сжатых губ иногда прорываются раскаты его громоподобного смеха. Он первым назвал это имя, когда подбирали главу делегации, которая удовлетворила бы наши требования: