А брань да угрозы — это не от злости.

От радости это.

Они ведь не урманские вой, не каганская рать и не Волковы дружинники. Для тех с ворогом биться — что бортнику пчелиный рой из дупла выкуривать или кузнецу по раскаленному железу ковадлом греметь. Труд. Любый или же не шибко любый, но свой, привычный. Тот, без которого жизнь не в жизнь.

А эти, которые на тыне и которые на опушке, — эти лишь в ярости способны побоище учинить. Или от несытой зависти на чужое добро. Или еще от чего-нибудь такого же, только чтоб непременно до самого нутра проняло, чтоб взор помутился, чтоб сердце заколотилось неистовей, чем заяц в силке… Тогда-то они способны на многое. Кабанами переть напролом; по-рысьи внезапно валиться на вражью голову из невидной да неслышной засады; упрямей раненого медведя ночи и дни напролет стеречь укрывшегося в крепком месте ворога — рано или поздно опростоволосится, высунется, подставится под смертный удар.

Но уж коли пошло спадать буйное пламя в груди… Нет, и тогда умелый начальствующий вполне может вновь растравить их души — если сочтет нужным.

Однако в тот день начальствующие готовы были на что угодно, только бы не распалить своих родовичей вновь.

А сами родовичи…

Сами они — и мокшане, и вятичи — слишком радовались тому, что дымы над градским тыном постепенно светлеют да прозрачнеют.

Сами они прекрасно видели, что сошедшиеся на полпути меж опушкой да частоколом старики близки к согласию.

Ну и слава богам.

Конечно, если те, на опушке, снова вздумают…

Конечно, если тем, на тыне, захочется еще…

Но это лишь слова. Одни не вздумают, потому что другим не захочется, а другим не захочется, потому что одни не вздумают. Потому что и для тех и для других битва — не труд, без которого жизнь не в жизнь.

Да, по всему было видать, что Лисовин и мокшанский старейшина близки к согласию. Мордвин, кивнув Велимиру, отвернулся и проорал своим сгрудившимся на тыне сородичам какое-то немногословное приказание. Лисовин же, оборотившись к лесной опушке, крикнул:

— Слышь, Кудеслав, поди сюда, только без оружия. Нож оставь при себе, а остальное брось. И руки держи на виду. А прочим нашим скажи, чтоб глупостей не натворили, понял?

В другое время Мечник не стал бы никого предупреждать насчет глупостей — Белоконь-то здесь останется, проследит… Но в тот день именно хранильник внушал Кудеславу едва ли не большее опасение, чем все остальные.

Волхв будто оцепенел. С тех пор как вятичи добрались до мордовской градской луговины, хранильника лишь на то и хватило, что слезть со своего Беляна (именно слезть — не спрыгнуть), привязать его, шагов на десяток подойти ближе к опушке да усесться — спиною ко граду мордвы, лицом же в ту сторону, где лес казался всего темнее и гуще. Так волхв и сидел до сих пор — почти не шевелясь и лишь единожды соизволив разлепить губы. Казалось, будто он вот-вот задремлет, однако Белоконевы глаза были широко распахнуты, а лицо взмокрело, словно от изнурительных, тяжких усилий.

К сожалению, покуда Мечнику не выпало ни единого свободного мига для попытки выяснить, что же это творится с другом-хранильником. Дорогою Белоконь так тосковал — даже вспомнить страшно; а теперь и вообще… Может, хворь какая к старику прилепилась?

Конечно, сболтни кому-нибудь из тех, кто хорошо знает волхва, что старик-де недужен, — лишь отмахнутся от глупых слов. Но ведь можно и так сказать: если уж Белоконь захворал, то хворь, поди, страшней страшного…

Ладно, от пустых гаданий ни толку, ни проку. Нужно поскорей окончить дело с мордвой, а потом и хранильника донять как следует: что случилось да как помочь…

Оторвав тревожный взгляд от Белоконева лица (ох, до чего было похоже, будто волхв из последних сил пытается молчком вытерпеть нестихающую свирепую боль!), Кудеслав расстегнул и бережно повесил на дерево пояс с мечом; кликнул Ковадла со Злобой; велел им следить, чтоб среди своих все было тихо, да не забывать на мордву поглядывать — мало ли какое коварство может вызреть в мокшанских головах!

При слове «коварство» слободской нарочитый муж дернулся, однако смолчал, проглотил обиду. Кудеслав же мысленно проклял свою несдержанность. Не время было задирать Огнелюбова наперсника — вот, поди, порадовалась бы мордва, затейся сейчас свара меж вятичами! Да, Мечник не сдержался, но очень уж скверные подозрения лезли на ум. Взять хоть давешний приступ мордвы к вятскому граду: случайно ли Ковадло со своими объявился лишь под самый конец, когда и без их подмоги ясней ясного виделось, чей будет верх? О-хо-хо…

Кудеслав тряхнул головой, отгоняя тяжкие мысли. Вон уже какой-то мордвин соскользнул по ремню с градского тына и спешит на зов своего старейшины, а Велимир все один…

Мечник намеренно не снял ни шлема, ни панциря: про оружье-то Велимир предупредил, а о таких вещих речи не было, ну и… мало ли что! Несколькими мгновеньями раньше, когда Лисовин окликнул Кудеслава по имени, галдеж на мокшанском частоколе вроде как попритих. Теперь же, увидав вышагнувшего из-за деревьев бронного мужика, мокшане загалдели куда пуще прежнего. Торопившийся к своему старейшине мордвин убавил прыти, а сам старейшина дернул Лисовина за рукав и что-то сказал. Велимир обидно хохотнул в ответ.

— Слышь, — крикнул он, оборотясь к степенно приближающемуся Кудеславу, — этот вот говорит, будто для равного даже с безоружным тобою числа одного мало! Трех просит!

Лесная опушка за Мечниковой спиной сорвалась издевательским ржаньем да улюлюканьем. Кудеслав, не оборачиваясь, показал лесу кулак, потом крикнул названому родителю:

— Да уж пес с ними! Пускай хоть вдесятером приходят, лишь бы скорее.

Велимир с удовольствием повторил Мечниковы слова по-мокшански, и старый мордвин зябко передернул плечами. Понять-то их, слова эти, можно было по-разному. Например, так: «На меня одного ваших и десяти мало!» Мордвин, похоже, именно так и понял.

Все-таки ехидная Лисовинова ухмылка да хохот невидимых за деревьями вятичей возымели действие. Мордовский старейшина постеснялся звать десятерых охоронников. Он ограничился четырьмя. Собственно, нужны-то были не охоронники — свидетели. Седобородый глава мокшанской общины взрезал себе левую руку и поклялся на крови, что ни сам он, ни его родовичи соседям-вятичам никаких неправедных обид нынешней весною не учиняли, на путешествующих к Торжищу не нападали и не отбивали челнов с меновым товаром вятского племени. Убийство же троих своих родовичей-рыболовов мордва восприняла как беспричинную гнусность, за которую и пыталась мстить.

— Он предлагает, — говорил посерьезневший Велимир, — чтоб мы, времени не теряя, шли к тому мыску проклятому да осмотрели следы. Себя в заручники отдает: найдете, мол, верные приметы, что это мои набедокурили, — головой отвечу.

— «Набедокурили!» — со злобной усмешкой передразнил Кудеслав.

Потом, чуть размыслив, покачал головой: