приметной особой, светящейся изнутри почти так же, как когда-то. Ширли Цетлин — та подобных фантазий не питает: у нее при мысли о Шими Кармелли никогда не замирало сердце; однако она считает, что он неким непонятным образом сыграл роль в неудаче ее брака и в утрате ею уверенности в себе, до сих пор полностью не вернувшейся. Она не скрывает, что с радостью плюнула бы ему в лицо. Ванда Вольфшейм слишком долго живет на этом свете, чтобы не знать, к чему может привести плевок в лицо. Она уверяет обеих женщин, что Шими совершенно не тот, за кого они его принимают, и что его вообще не за кого принимать, о чем говорит его привязанность к ней, — и этим все только усугубляет.

Вдова Вольфшейм позаботилась о предосторожностях: заказала по столь торжественному случаю платье в модном доме Азагури.

И вот теперь — Берил Дьюзинбери.

Кто эта женщина?

Она слышала, что Шими видели в Риджентс-парке за более чем оживленным, если сравнивать с его обычной манерой, разговором с особой показной импульсивности, превосходящей годами рубеж, после которого мужчине в его положении еще стоило бы проявлять к ней внимание. В ее кругу нет никого, кто мог бы подсказать, кто она такая. От описания ее облика нет никакого проку. Высокая, орлиный профиль, властная, тонкая кость, образованная. Высказано предположение, что она театральная актриса из былых времен. Или поэтесса-феминистка. Знаменитая некогда путешественница по Аравии. Наследница состояния Nivea. Незаконнорожденная дочь Пабло Пикассо. Ванду Вольфшейм интригует и тревожит ее высокий рост. Среди вдов Северного Лондона высоких не водится. Может, это и Шими Кармелли интригует? Она не прочь побольше узнать о ее ногах, но она закутана с головы до ног, и от этого вдове Вольфшейм делается легче. Ни одна женщина не станет скрывать того, что ей хочется показать мужчине. О том, чтобы напрямую расспросить самого Шими, не может быть речи. Она слишком горда, чтобы признаться в любопытстве. А Шими далеко не самый откровенный и наблюдательный из мужчин.

Из этого не вытекает, что он вряд ли пригласил бы эту женщину на «Вечер памяти». Но то, что он ее пригласил, значит для Ванды Вольфшейм очень много. Она уже сомневается, правильно ли сделала, что затеяла этот вечер. Увы, билеты распроданы, кресла расставлены, еда заказана. Жизнь вдовы Вольфшейм изобилует испытаниями, похоже, это будет одно из них.

* * *

Шими Кармелли относился к этому примерно так же. Некоторых из тех, кто придет, он предпочел бы не видеть. С ним за компанию увязывается персона, которой было бы лучше остаться дома. Почему он хочет отделить Берил Дьюзинбери от другой своей жизни в Северном Лондоне или другую свою жизнь в Северном Лондоне — от Берил Дьюзинбери, он объяснить не в силах. Но люди, в жизни которых все определяет стыд, часто склонны делить эту жизнь на отсеки; их жизненная среда — секретность, а секреты легче хранить, если имеешь много отсеков, по которым их можно распихать и запереть. Шими обуревает множество страхов, и наихудший из всех — это если все, кого он когда-либо знал, соберутся вместе и станут перемывать ему кости. Это — страх солипсиста. Вывернуть его наизнанку — и окажется, что наихудший страх Шими — это если всем, кого он когда-либо знал, будет нечего о нем сказать. Неужели это значит, что стыд, который Шими так силится скрыть, он на самом деле хотел бы вывалить на всеобщее обозрение?

От таких вопросов ему делается еще более стыдно.

Но все эти соображения перекрывает боязнь за свой своенравный мочевой пузырь: эта проблема, которая, как он докладывал доктору Доберу, несколько отступила в первые недели его погружения в экспансивные разглагольствования Берил Дьюзинбери, потом снова вернулась. — Почему сейчас, когда мне предстоит выступать перед самой разборчивой аудиторией? — хочет он узнать.

— Ответ заключен в самом вопросе, — говорит ему Добер. — Я бы на вашем месте не волновался. На выручку вам придет природа, известная вам и мне под названием «адреналин». Часто ли вы видели, чтобы оратор убегал со сцены или из телестудии, чтобы срочно пописать? Такого просто не бывает.

— Отсев происходит сам собой, доктор. Те, кому бывает невмоготу, не подвергают себя подобным испытаниям. Они не лезут на сцену и под телекамеры.

— Вы сами отнесли бы себя к тем, кому впрямь невмоготу, — в эту самую минуту?

— Нет, но, боюсь, так может случиться.

— Это тот самый страх, с которым расправляется адреналин. Возбуждение от выступления будет слишком велико, чтобы обращать внимание на свою нужду.

— Мои выступления не бывают волнующими. Меня больше волнует, что в этот раз оно может затянуться. А тут еще вопросы общения…

— Какие вопросы?

— Встречи с людьми.

— При встречах с людьми вас тянет в туалет?

— От встреч с этими потянет.

— Почему? Кто они такие? Магнаты Голливуда? Охотники за талантами?

— В каком-то смысле именно охотники, доктор. Вернее, охотницы. Пожилые вдовы.

— Эти сами усиленно шныряют в туалет.

— Мне это не поможет. Можете что-нибудь мне прописать? Пожалуйста!

— То, что я прописал вам в прошлый раз, не годится?

— Мне бы шокировать свой организм чем-нибудь новеньким.

— Вдовушки для этого не годятся?

Шими бросает на него взгляд тысячелетнего человека.

Добер выписывает ему оксибутинин хлорид.

— Избегайте передозировки! — предупреждает он.

— Почему? Что будет?

— Возможен конфуз.

Шими добавляет выражению своего лица лишнюю сотню лет.

— Ладно, конфуз в квадрате.

Они идут на Вдовий Бал — теперь Принцесса называет это именно так — не вместе. Шими вынужден явиться рано для проверки звука и прочего. Принцессу сопровождает Настя, на чью руку та будет при необходимости опираться, хотя ни на кого опираться не намерена. Снова она — Красавица на Балу. Она предпочла бы общество Эйфории, но нынче дежурство Насти, и та ценит шанс приодеться.

— Не надейся встретить там герцогов, — предупреждает ее Принцесса.

Настя на всякий случай надевает самое кроткое свое платье.

Принцесса тоже подошла к своему наряду вдумчиво. Ее огорчает, что она забывает, какими нарядами располагает. Каждый раз, раздвигая дверцы гардероба, она словно попадает в заколдованное место. Что это за вещи? По каким случаям она их надевала? Медленно, по мере узнавания — ей гораздо хуже, когда его не происходит, — она погружается в тоску. Значит, это была она? Ее прошлое, если не заглядывать в дневники, превращается в танец со скелетами. Новая встреча с платьями, в которых она некогда по-настоящему танцевала, только усугубляет ее уныние. В ее воображении платья висят на поникших плечах. Но она набирается решимости и вынимает