их одно за другим, мысленно возвращаясь на помолвки, свадьбы, майские балы. Чем саркастичнее ее воспоминания, тем легче ей увидеть себя прежней. В этом платье она отвергла предложение о браке. В этом застала отца одного из своих детей в кустах, за ублажением другой женщины. Вспомнив его подавшимся вперед, как над тачкой, со спущенными брюками, она вспоминает себя саму в черном бархате, с тугим бриллиантовым ожерельем на шее.

О, изящество и абсурд ее долгой жизни! Грусть рассеивается. Сейчас она найдет что-нибудь подходящее. И она находит — церемониальное кимоно-фуризод, в точности как у сопрано Биргит Нилссон, певшей в «Принцессе Турандот» в Ковент-Гарден. Ледяная Принцесса в еще более ледяном наряде. История его приобретения со временем несколько гипертрофировалась, но вдове Вольфшейм она поведает, что восхитилась таким кимоно на певице на ужине после представления то ли в 1960-е, то ли даже в 1950-е годы, после чего та, оглядев ее с ног до головы, заявила, что из нее получилась бы лучшая Турандот, чем она сама. «Я не умею петь», — возразила Берил Дьюзинбери, но Нилссон отмела это соображение: «Одним своим появлением вы до смерти озадачите любого мужчину». Берил Дьюзинбери ответила на комплимент комплиментом: «Будь я персидским принцем, я бы предпочла умереть от вашей руки, а не искать выход из лабиринта ваших желаний». После этого женщины непорочно расцеловались. Наверное, это походило на объятия снежных цапель. Спустя неделю шофер доставил ей на «бентли» копию платья.

Настя одобряет ее наряд.

— Вы выглядите на миллион долларов.

— Тогда поторопимся, пока я не обесценилась.

— Мне взять кресло?

— Только если ты сама собираешься в нем сидеть.

Девушка фотографирует Принцессу на свой мобильный телефон, потом делает с ней селфи.

Шими появляется только после того, как все рассаживаются. Он поставил условие: никакой сцены. Он будет ходить от столика к столику, раскладывать карты и комментировать расклад, так что в действе смогут участвовать даже незрячие. Он говорит несколько слов о древнем искусстве гадания на картах, зародившемся в Китае, потом попавшем на Ближний Восток, а оттуда в Южную Европу, о значении некоторых ключевых карт — за какой следить, какую приветствовать, а какую нет, и почему нельзя портить колоду фокусами. Гадание, объясняет он, превосходит фокусы благородством.

Ширли Цетлин слышала все это раньше. Это самый скучный и самый оскорбительный вечер в ее жизни. Но от грубого вмешательства в происходящее ее удерживает близкое соседство с Вандой Вольфшейм, не намеренной допустить ничего неподобающего. Для этого она усадила за тот же столик Хилари Гринвальд. Рядом с ними восседает Берил Дьюзинбери, не нашедшая головного убора, подходящего для ее кимоно, а просто приподнявшая волосы и проткнувшая их карандашом. Ванда Вольфшейм улавливает намек на Турандот. Это, без сомнения, перебор, но когда перебор смущал мужчин?

Шими плавает в своей рассеянности как рыба в воде. Он почти не замечает обстановку, букеты цветов, гостей. Он погружен в карты, а также в ту тему, по поводу которой обращался к доктору Доберу; он принял больше таблеток, чем рекомендовалось в инструкции, — но разве ее составители знают, какому стрессу он подвергается? Пока что все проходит гладко, но вечер только начался. Он заворачивает рукава пиджака, как будто показывая, что ничего не прячет, но на самом деле это — способ продемонстрировать манжеты, а не свою честность. Больше всего ему нравятся свои кисти: не костлявые, сильные, но при этом изящные. У него целая коллекция запонок, в основном с выгравированными инициалами. Сегодня он выбрал просто золотые, овальные, с цепочкой. Похожие ему подарила вдова Вольфшейм, но эти — подарок матери.

На столике вдовы Хомски первая открытая карта — трефовый туз. Шими ахает так, словно это — свидетельство явления не то дьявола, не то бога любви. Вдова тоже ахает, насмешливо подражая ему. Его объяснение: туз треф — супружеская карта, предвещающая большое веселье.

— Думаю, у нас за столиком этого и так полно, — бормочет вдова Хомски так, чтобы слышали другие.

Он объясняет, что все дело в комбинациях карт. Например, тройка червей, которую он кладет следующей, в сочетании с тузом треф обозначает салон красоты. Подруги вдовы Хомски снова смеются. Они и так не вылезают из салонов красоты.

— Возможно, салон достанется вам в наследство, — говорит он вдове Хомски.

Появление пикового туза — обещания нового автомобиля или предупреждения о проблемах с мобильным домом, а за ним двойки треф — предвестницы трудностей с работой — повергает сидящих за этим столиком в некоторое уныние. Уж не забыл ли Шими дома свою счастливую колоду? Вечер может пойти насмарку, а ведь Ванда Вольфшейм просила его привести гостей в приподнятое настроение, предрасполагающее к щедрости. Шими понижает голос, включает гортанные русские тона и находит карты, предрекающие исполнение тайных желаний, романтические путешествия в далекие края, доброе здравие и правнуков. Он не комедиант и не кокетка, но с картами в руках и с кистями напоказ он чувствует себя уверенно. Он источает старомодную обходительность, чем напоминает вдовушкам их отцов, поэтому когда его карты сулят блаженство или обогащение, те не видят оснований ему не верить; но при этом он еще и Иван Грозный, поэтому при упоминании путешествия они видят себя в мчащейся тройке, закутанными на случай вьюги, но крайне беззащитными перед соблазном.

Побывав еще у двух столиков, Шими оказывается у столика Ванды Вольфшейм. Через мгновение-другое он понимает, кто еще здесь сидит. Его окатывает тугой волной, и вот он уже охвачен паникой, неотличимой от печали. Почему собрались вместе женщины, которые, имея на то основания или беспричинно, думают о нем плохо? Почему именно они? Что за трюк придумала Ванда Вольфшейм? Как называются яды, от которых никак не избавится его организм? Ему кажется, что грянул Страшный Суд и что ему читают Книгу Былых Прегрешений. Ему хочется одного: чтобы рядом очутилась его мать, тогда он упадет на колени и станет вымаливать прощение.

Волна швыряет его взад-вперед. Он понимает, что гаданию конец, и кладет ладонь на стол. На него уставлены несколько пар глаз, но ни в одну ему не хочется глядеть самому, кроме, может быть — неизменное «может быть», — глаз Берил Дьюзинбери, но та слишком разодета, чтобы искать у ней успокоения. Да, опять думает он, сейчас ему нужна только мать. Его смятение так велико, предметы так стремительно теряют для него отчетливость, что он видит ее. Из волос матери торчит карандаш…

Он уже упирается в стол обеими руками, чтобы устоять, чувствует прилив ужаса, источник которого — в его мочевом пузыре, смотрит