– Ты еще кто? – утомленно спросил Жиров, вглядываясь в неспешное бурое клокотание за бронестеклом, из которого даже я с трудом мог вычленить фигуру Олега. – Спиди-гонщик, тоже сопливый старичок? Вас там в совке со старшими вежливо вообще не учили?

– Считаю до трех и врубаю уничтожение! – крикнул Олег.

Я выругался. Жиров улыбнулся было снисходительно, но, взглянув на меня, крикнул в ответ:

– Считаю до одного и стреляю! Один!

И оглушительно выстрелил в корабль.

И я прыгнул ему в ноги.

Жиров зашатался, но не упал, большой и тяжелый все-таки. Он врезал мне по спине, но я, вцепившись ему в колени, толкал и толкал. Жиров щелкнул чем-то, я понял – сейчас выстрелит, толкнул еще раз, изнемогая от внезапной щекотки в запястьях и горле, и тут полицай рухнул на пол, приподняв и шлепнув меня, как пыльный мешок.

Инна все-таки прыгнула – и угодила ногами в грудь Жирову.

Мне тоже прилетело нехило, я задергался, пытаясь вдохнуть, вынырнуть из звона и пронзительной щекотки, упал шеей на горячую плоскую железку и вцепился в нее обеими руками, выкручивая. Я не успел даже сообразить, что это пистолет, просто вырвал его из кулака Жирова, поспешно отъехал прочь, отталкиваясь ногами, как пионер Фома от крокодила, и вскочил, перехватывая пистолет как вроде бы положено и тыча им перед собой.

Инна сидела верхом на Жирове и, зажмурившись, топтала его пяткой кроссовки то в грудь, то в челюсть, а Жиров, тоже зажмурившись, улыбался и подергивался очень странно, глупо и неприятно.

– Инна! – крикнул я, хватая ее за плечо, и щекотка как током ударила от запястья к ключице, а вся левая сторона тела от пятки до макушки стала сладостно онемелой.

Олег включил монопольный привод, понял я, и Олег заорал:

– Мухой сюда, я врубил монополи!

Инна с трудом встала, глядя на Жирова. Он корчился, дергаясь, будто ширинкой чеканил футбольный мячик, руки и ноги у него вывернулись невозможным образом, а лицо перекосило так, что левый угол рта почти дотянулся до уха. Вот так оно на взрослых и действует, сообразил я, а заодно сообразил, что Машовец тоже взрослый и он-то такого, в отличие от Жирова, не заслужил.

– Быстро в корабль! – крикнул я Инне, подбежал к Машовцу, ухватил его под мышки и потащил к двери.

То есть не потащил, а с размаху сел на задницу. Машовец был неподъемным. Я вскочил, примерился и сдернул его с места, потом проволок еще полметра и еще под вопли Олега:

– Ты что делаешь! Полминуты! А ты куда!

И Инна ухватила Машовца за ремень и дернула одновременно со мной, так, что мы вместе с ним отлетели на метр и чуть не упали под булькающий стон капитана. Пускай булькает, зато наизнанку не вывернется, как начал уже выворачиваться Жиров.

И мы проскочили еще метр, а Олег, матерясь, забился в горловине люка, потому что руки у него соскальзывали, но сумел подтянуться и сделать выход силой на две руки, красавец, выскочил – и мы рванули еще раз и два, до двери чуть-чуть, и Олег, грохоча, свалился, весь мокрый и блестящий, на пол и подбежал к нам, и мы рванули три, подняли Машовца и поволокли уже непрерывным движением, как тяжеленный мешок на осеннем выезде всем классом на картошку, и Инна, кажется, плакала, а я рычал от щекотки, бросавшейся от щиколоток к челюстям и через хребет к копчику и ниже, а Олег ругался словами, которых я от него и не слышал никогда, и орал: «Без нас улетит!» – а я бормотал: «А фигли делать» – и распахнул совсем онемевшей и, кажется, светящейся уже от буйных электрических мурашек ладонью дверь, и мы перевалили Машовца через порог, уронили там как могли бережно и дернули обратно, но сперва я проверил, не защемлю ли капитану пятку, захлопывая дверь, и тоже рванул изо всех сил и увидел, что подвал стал черным космосом, в котором далекие звезды, подмигивая, вытягиваются в голубые полоски, похожие на спинки жуков, поворачивающихся ко мне сложенными ножками, и жуков этих огромная, гигантская, необозримая колонна, поток шире Волги, толще кометы, и длина его невообразима, а в самой середке пульсирует багровым светом наш маленький корабль, представляющий собой, оказывается, сердце этого странного бесконечного мира, пульсирует в такт нашим шагам, каждый раз все сильнее и ярче, – и мы успеваем к самой яркой и важной вспышке, почти успеваем, почти успели…

Корабль мигнул ослепительно, и багровый свет залил весь мир.

И мир исчез.

Багровый мир стал бесконечным и многообразным, будто я смотрел в бездонный колодец, наполненный подрагивающими алыми, бурыми, оранжевыми и розовыми слоями, а слева, справа, вверху и везде с этим колодцем смыкались другие колодцы, провалы, залитые свернувшейся кровью карьеры и красные океаны, но на них я не косился, а пытался зацепиться глазом хоть за какую-то точку, завиток или деталь перед собой. Зацеплюсь – пойму масштаб, расстояние, суть, условия. Правильно понятое условие – половина успешного решения.

Темный завиток всосал в себя невыносимо яркое полыхание вокруг и стремительным кривым червячком перебросился на соседний уголек, который на миг разгорелся и тут же собрался в черный комок с ослепительной щелью сверху. Костер, понял я и попытался сказать, попытался моргнуть, попытался оглядеться или просто пошевелиться, но не смог.

Я просто сидел на бревне и пялился в догорающий костер.

А другой я вздохнул и сказал:

– Ладно, народ. Пойдем, наверное. Главный и Обухов ждут же наверняка. Пока мы по палатам не разбежимся, не лягут.

– И картошку оставишь? – спросили слева. – Чего-то вообще на тебя не похоже. Зажрался, постарел, стае нужен новый вожак.

– Мечтай, – сказал другой я, наклонился, с кряхтением выбрал из золы несколько картофелин, покидал каждую с ладони на ладонь, сбрасывая на мятый газетный лист, поднял этот кулек за края и предложил: – В палате дожрем – и баиньки?

– Куда в тебя лезет, – сказали справа и зашевелились, вставая.

Настоящий я, сохранявший все это время неподвижность, покосился вправо на Инну, влево на Олега, которые тоже сидели с обалдевшими испуганными лицами, – а из нас вставали, будто из кресел, другие, но точно такие же Инна, Олег и я.

Они встали, поежились от свежего воздуха, выгоняющего тепло от одеял, которые остались на наших плечах, отряхнули синие спортивные штаны и пошли, весело переговариваясь, через лесопосадку к светлякам окон гостевого дома.

А мы сидели и смотрели им в спины. Себе в спины. Моя спина, оказывается, была самая узкая, надо хоть плечи как-то помужественнее разворачивать, что ли.

Спины скрылись за деревьями. В костре щелкнул уголек. Я вздрогнул и понял, что уже могу шевелиться, поворачиваться к сидящим рядом членам экипажа, говорить и даже орать. Орать очень хотелось. Орать: «Это что такое вообще? Это сон, что ли, был?! Это опять большое космическое путешествие, которого не было?!» Или просто орать на одной ноте, громко, надрывая горло и высаживая нутро, в котором так и ползала от сустава к суставу омерзительно сладкая щекотка.