Перспектива гениальна: в заглавном стихотворении Лео рассматривает своих лжесвященных коров через прицел маузера. Стихотворение — своего рода монолог наемного убийцы, задача которого — стрелять в лжесвященных коров. Чтобы обрести способность убивать, он распаляет себя таблетками, а ограниченный обзор, обусловленный прицелом, приводит к тому, что жертвы так и не становятся людьми, помещенными в какую-либо среду, не обретают связи с другими людьми. Люди в кружке прицела становятся отгороженными куклами, замкнутыми фигурами, почти абстрактными. Это условие убийства: жертва должна стать неким абстрактным «врагом», возможно, облаченным в униформу, чтобы не отличаться от прочих жертв. Убийца, палач, не должен видеть человека, он должен видеть абстрактный организм, в который ему предстоит со всем профессионализмом, умением и точностью поместить некоторое количество свинца, после чего незамедлительно наступит смерть.

Философия убийцы составляет пролог и вступление к «Лжесвященным коровам», и эти стихи, на мой взгляд, являются одним из самых жестоких, грубых и беспощадно брутальных текстов, созданных в этой стране.

Вслед за прояснением философии убийцы в прицеле появляется жертва: «Хаммаршельд спит в гостиничном номере, / в Быт. 38 собачьи уши, / у стыда глаза…» — думает убийца, имея в виду Онана, изливавшего семя на землю. «Черчилль, кто эта девушка в Фанчале, / хватающаяся за поплавок сигары…» — думает убийца, имея в виду картину, написанную министром на Мадейре. Так продолжается, пока палач не выполняет задание до конца, очистив мир от святых, наших лжесвященных коров. Люди возмущены, они чувствуют себя покинутыми: посланники богов оставили землю, теперь может явиться кто угодно — Мессия, Заратустра или новый Гитлер. Ни одна строка не объясняет, чье поручение выполнял убийца: это может быть оскорбленный Бог, возмущенный поклонением кумирам, а может быть и сам Сатана, возмущенный тем же.

Противоположностью этого уничтоженного культа лжесвященных коров, утешением в растерянности становится тяжелое орудие экстаза, всеохватное опьянение рока, где должно родиться новое, где новое уже рождено. Тотальная надежда может быть выражена лишь в этом пылающем экстазе, «Unió Mystica»[43]с Бытием.

Единственная надежда на спасение мира, таким образом, заключена в полном разрушении порядка, в катаклизме, катарсисе для нечистых. В одной из строф Лео иронизирует над собой, прощаясь с порядком, с системой, к которой так стремился в «Гербарии»: «Мои растения были сухими / горящими кустами в пустыне, / вопиющими, как всякий огонь под солнцем…» Эти слова имеют тройной смысл. Это ирония над собой, библейская аллюзия и парафраз строк Дилана. Высушенные растения «Гербария» охвачены огнем: система, порядок вскоре превратятся в пепел. Но именно в этом облике — горящего куста — Всемогущий явился Моисею и повелел ему вывести народ из рабства в страну, текущую млеком и медом. Образ пронзителен до боли.

Книга «Лжесвященные коровы» перенасыщена метафорами, аллюзиями, парафразами и цитатами и требует дешифровки для полного постижения ее смысла. Это книга для посвященных аутсайдеров.

«Лжесвященные коровы» пользовались успехом у критиков, но не у покупателей, зато сборник стал желанной добычей для контркультурных интеллектуалов, ворующих книги в магазинах. Лео Морган, может быть, и не стал культовой фигурой, но в некоторых кругах его почитали олицетворением измученной совести.

Лео выстроил систему нелояльности, и это, по мнению некоторых, делало ему честь. Лояльность была классовым орудием — предметом, о котором на своих сборищах болтали Власти, Социал-демократическое правительство и Профсоюзы. Рабочие должны быть лояльны по отношению к предприятию, по отношению к Швеции. Лояльность была ядом, разрушительным семенем. Экстатический рок проповедовал солидарность, а это нечто совсем иное.

Кроме прочего, речь шла о солидарности с народами Индокитая, которые все больше страдали от американского террора и чье сопротивление демонстрировало небывалую силу. В шведскую поэзию вообще — и в поэзию Лео Моргана в частности, — проникло представление о таком глобальном явлении как империализм. Литературный журнал «БЛМ» даже стал жертвой скандала и потерял многих подписчиков после публикации стихотворения Сонневи о Вьетнаме, и Лео, разумеется, выразил свое отношение к ситуации, пусть он и не был мастером агитационной и политической поэзии. Лео Морган был искренне возмущен, даю голову на отсечение. Ребенок, скрывавшийся в древних лабиринтах его мозга, знал, как человека охватывает паника, как дикий страх вырывается наружу холодным потом, головокружением и криками, когда земля содрогается от взрывов бомб. Лео прошел через этот ад, Инферно, и, может быть, именно поэтому написал злое, желчное стихотворение «Шерстяной ангел» — заголовок которого, конечно, может показаться одним из множества модернистских заголовков, — но это не просто эффектная фраза. Автор баллады сводит счеты именно с шерстяными ангелами — сестрами «Красного креста», которые упорно посылают шерстяные одеяла в пострадавшие от катастроф страны Третьего мира.

Самолет накрывает тенью селение,

Тупоносые ангелы смерти летят на землю,

Превращая любую из хижин в костер.

Самолет накрывает тенью селение,

Шерстяные ангелы уже на пути в деревню —

Дар отмеченных красным крестом сестер.

В каждой строфе возникает Бигглз,[44]который, подобно наемному убийце, служит и Добру, и Злу. Он лишь профессионал, выполняющий свою работу. И он же, по мнению Лео Моргана, самый опасный из нас, ибо тот, кто позволяет слепому долгу усмирить свою совесть, пропадает в джунглях, где он невидим — для Бога?! — и незряч.

«Антививисекционные дамы» «Красного креста» оказываются генеральскими женами, женским «сверх-Я» военных. Исповедальные мадонны лишь откупаются добрыми делами, подменяют служение услугой, усыпляют совесть Запада. Даже стороннему наблюдателю ясно, насколько непростая задача — описать путь Лео Моргана от наивного, хрупкого мечтателя, автора «Гербария», к косматому шаману, создателю «Лжесвященных коров». Мистические легенды, которыми окружена эпоха шестидесятых годов, этот золотой век, настолько сбивают с толку и вводят в заблуждение, что добраться до сути представляется почти невозможным. Как уже было сказано, для подтверждения предположений необходимо прибегнуть к биржевым сводкам. Монументальный май шестьдесят восьмого стал не в меру разрекламированным карнавалом, который разочаровывает путешествующих в истории, или застрахованным на баснословную сумму незначительным произведением искусства, которое в случае кражи приносит жалобно причитающему владельцу незаслуженное вознаграждение.

Но Лео Морган не собирался подвывать волчьей стае, которая на протяжении всех семидесятых сокрушалась из-за провала восстания. Лео не был тиражным поэтом, как не был и дежурным повстанцем. Он был слишком своеобразен для этого. Его путь был уникален. Это был даже не путь, а смертельно опасная тропинка через злобную местность, полную волчьих ям и мин.