— Да, это наш Растиньяк! — улыбнулся Саит-бей. — Мы с ним познакомились в поезде на обратном пути. Чем он сейчас занимается? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — Это снято в том же году. С этой французской семьей мы познакомились в Берлине. Да-да, самые настоящие французы — культурные, остроумные… Вино, сыр, Эйфелева башня… И мужчины, знающие толк в женщинах! Экий я пустомеля. Вы посмотрите на эту семью, вот на эту фотографию. Мы с ними жили в одном отеле, в соседних номерах. Вместе завтракали. Остроумные люди, любят пошутить… Переверните страницу… Видите, какая семья? Вот почему мне дорога память о Джевдет-бее. Да, он создал замечательную, безупречную семью! Может быть, вам это покажется смешным, но я восхищаюсь вашей семьей! Добившийся успеха в жизни отец, трудолюбивые дети, красивые, добрые невестки, здоровые внуки… Все именно так, как должно быть. Семья, в которой все отлажено как часы, и при этом такая счастливая! В точности как у них!

Саит-бей вдруг засмеялся, но как-то неискренне. Должно быть, просто хотел смягчить эффект своих слов и показать, что понимает, что сказал больше, чем следовало. Потом он отошел от кресла Рефика, поднял свою маленькую рюмочку, наполненную ликером, и сказал:

— Вот и мы тоже начали кое-что производить! Делаем ликер. Ликерную промышленность создали! В Меджидийекёе построили ликерный завод! Большое дело! Ха-ха. Это я смеюсь, конечно. Вот скажите мне, скажите — почему у нас не так, как у них? Почему мы такие? Почему? Кто сможет раскрыть эту тайну? Почему скажите мне, почему мы такие? Почему мы — это мы и почему такие?

— Уж больно ты разволновался, Саит! — произнесла Гюлер. — Сядь-ка, что ты все стоишь?

Саит-бей, словно не слыша свою сестру, продолжал, покачиваясь, стоять на месте, держа рюмку с ликером в поднятой руке. Остальных охватило чувство не то смущения, не то тревоги. Никто не ожидал, что Саит-бей будет говорить так серьезно и искренне. Охватившая всех после сытного обеда сонливость неожиданно исчезла, на лицах появилось напряженное и удрученное выражение — как будто каждый пытался найти ответ на заданный Саит-беем вопрос, не находил и удивлялся: и в самом деле, что за странная загадка!

— Почему мы такие? Такие, такие! Пожалуйста, дайте мне сегодня высказаться! Я выпил и разволновался. Эх, время от времени нужно себе позволять говорить о том, что тебя на самом деле волнует! Потому что нет уже больше сил, нет, клянусь, у меня больше никаких сил себя сдерживать и осаживать! — Он показал рукой на фотоальбом, который лежал на коленях у Рефика. — Я сдерживался, заставлял себя не делать то, что мне хочется, потому что хотел быть как они, но нет больше сил! Сегодня я отведу душу! Сегодня не буду молчать!

В конце концов он опустошил свою рюмку и снова засмеялся. На этот раз его смех всем показался неприятным.

Рефик впервые заметил на лице Гюлер тревожное выражение. По всей вероятности, в доме не привыкли, чтобы Саит-бей говорил так громко и взволнованно. Сеттер Граф тоже поднял голову и недоуменно посмотрел на хозяина, который вел себя как-то странно.

Саит-бей это заметил.

— Похоже, я слишком увлекся. Смотрите, даже Граф забеспокоился. — Некоторое время он стоял неподвижно, глядя на собаку, потом сказал: — Граф! Да нет же, Граф, сиди, я не зову тебя! — Он взглянул на гостей. — В Париже я видел одну знатную даму с песиком. Песик мочился на фонарный столб, а она его ругала и говорила: «Не надо, Паша, пошли отсюда, Паша!» Признаюсь честно, мне, сыну паши, было обидно это слышать. Вот я и назвал свою собаку Графом. Ну да ладно… Утомил, наверное, вас торговец Саит своей болтовней? Теперь каждый чем-нибудь торгует. Сахаром, железом, машинами, табаком, инжиром… Все, замолкаю. Молчу, молчу. Дайте-ка мне альбом, и закроем эту тему. А вы все на эту страницу смотрите? На нашего Растиньяка? На завоевателя? А? Чем он сейчас занимается? Поверьте мне, этот человек не то что мы с вами. Но в конечном итоге он будет несчастен. Потому что, чтобы быть счастливым, нужно уметь идти на компромиссы. Мой отец был прав: компромиссы — очень важная штука. А наш завоеватель, похоже, человек гордый… Впрочем, закроем эту тему. Так чем сейчас занимается Омер-бей? Наверняка он несчастен. Эх, нужно, нужно идти на компромиссы, нужно умерять свои желания, нужно быть торговцем — тихим и осторожным, уравновешенным и хитрым торговцем. Вы ведь не обижаетесь? Мы все торговцы. Так ли уж это важно? Покупаем и продаем, продаем и покупаем… Но живем в особняках. Вот это важно. Всё-всё, видите, я уже сажусь. И Граф опустил голову Молчу, молчу. Ох и стыдно же мне будет! Молчу! — Саит-бей бессильно, словно тяжелобольной, откинул голову на спинку кресла и действительно замолчал.

Воцарилось безмолвие. Рефик с самого начала знал, что после приступа возбуждения хозяину дома станет очень стыдно. Все были смущены и растерянны, как будто узнали, что умер кто-то знакомый, или услышали неожиданное признание в преступлении, совершенном многие годы назад. «Хоть бы кто-нибудь что-нибудь сказал! — думал Рефик. Поглядел на Гюлер: — О чем она думает? Скромный офицер республиканской армии… Интересно, она об этом человеке тоже так говорит? Сказал бы кто-нибудь хоть слово…»

— Ах, Джевдет-бей, Джевдет-бей! Куда вы, однако, завели нашу беседу! — снова заговорил Саит-бей. Он поднял голову и улыбнулся. Вид у него был как у военачальника, страдающего от жестокой раны.

Добродушная улыбка хозяина дома несколько ослабила общее напряжение. Рефик подумал, что так и не рассказал, чем занимается Омер. Потом посмотрел на Перихан: она выглядела такой спокойной, словно недавняя сцена не произвела на нее особого впечатления. Глядя на жену, успокоился и Рефик.

— Ах, как ты интересно говорил, дорогой! — сказала вдруг Атийе-ханым. — Увлеченно, с душой! Расскажи-ка еще кое-что, у тебя так хорошо получается. Помнишь ту историю, которую рассказывал твой покойный отец? Про то, как Абдул-Хамид отчитывал Камиль-пашу, а тут входит главный евнух и… Расскажи, пожалуйста!

— Я ведь сказал, что буду молчать, — сказал Саит-бей. — Вот я и молчу.

Потом он зевнул и о чем-то глубоко задумался.

— Хорошо, а Яхья Кемаль как поэт выше Тевфика Фикрета?

— Два сапога пара, — сказал Мухиттин. — Неважные поэты… По сравнению с Бодлером оба — нуль без палочки.

Наступило растерянное молчание, на которое он, впрочем, не обратил особого внимания — привык. Но молчание затянулось дольше обычного, и Мухиттин был вынужден признать, что ему нравится, когда его слова производят такой эффект. «Сейчас они обдумывают мою фразу… Два курсанта военной академии обдумают мое высказывание, огорчаются, что у них так говорить не получается, и смотрят на меня с восхищением!» Они сидели в мейхане на рынке в Бешикташе, напротив парикмахерской. Посетителей было много: служащие, лавочники, рыбаки, шоферы. Раз-другой в неделю Мухиттин встречался здесь с этими молодыми военными, сбегавшими на вечер из своей академии, и учил их жизни на манер старшего брата.

— Эх, жалко! — сказал один из них. — Как жалко, что мы так и не смогли выучить этот французский! Не можем даже Бодлера прочесть!