Так она и не уснула этой ночью. Вглядывалась в его спящее лицо, осторожно, стараясь не потревожить, целовала любимое юное тело… И разбудила ровно в половине восьмого, собрав все силы для того чтобы выглядеть если не беспечной, то хотя бы спокойной.

Она видела: поспешно одеваясь, застилая клетчатым пледом кровать, Артем хочет что-то ей сказать. Но, чуть ли не впервые за все это время, Ева не пыталась помочь ему найти нужные слова. И какие это могли быть слова? «Дождись меня, я тебя с мамой познакомлю»?

Уже на пороге Артем сделал какое-то порывистое движение к ней – наверное, хотел обнять, прижать к себе. Но Ева едва заметно отстранилась, ласково приложила руку к его щеке, с мучительной сердечной болью ощутив любимый изгиб скулы под своей ладонью.

– Счастливо, Тема, – сказала она. – Не волнуйся, еще не опаздываешь. Пока багаж получат… Не раньше трех дома будете.

– Да, – тихо произнес он, не отводя глаз от Евиного лица. – Не раньше трех.

Он смотрел вопросительно, словно ожидал, чтобы она продолжила… Но Ева молчала.

– Счастливо! – наконец повторила она. – Ну, иди, иди, у маршруток перерыв может быть.

Надя была дома одна, когда Ева открыла дверь своим ключом.

«Постарела мама, – с какой-то медленной, тягучей печалью подумала Ева. – Раньше сумела бы радость сдержать…»

Ей невыносимо тяжело было видеть, как неприкрыто мелькнула в маминых глазах радость, когда она увидела, что дочь снимает с плеча дорожную сумку на длинном ремне, ставит на пол, идет в свою комнату.

– Я полежу немного, мам, – сказала Ева, не закрывая за собой дверь. – Жарко сегодня.

Гололед этой зимой был ужасный. Дворы на Доброслободской улице, кажется, вообще не убирались, и Ева чуть не подвернула ногу у самого подъезда, уже взявшись за ручку входной двери. Она торопилась, поэтому удивляться было нечему: каждый раз, когда Ева начинала спешить, все у нее шло наперекосяк.

«Правду Тема говорит, – подумала она, поднимаясь по темной лестнице на первый этаж и улыбаясь про себя, – в другом веке мне надо было родиться. Когда жить не спешили».

Сегодня она торопилась главным образом из-за того, что хотела проверить сочинения до возвращения Артема с работы. Конечно, сделать это можно было и попозже, никаких особенных забот по дому у нее не было. Но Еве так жалко было каждой минуты их общего вечера, что она старалась побольше всего сделать до того, как повернется в замке ключ и Артем появится на пороге.

Она вообще впервые в жизни понимала, что значат слова «ценить каждую минуту». Прежде Еве слышалось в них что-то крохоборское, излишне расчетливое, и она не представляла, как можно сознательно следовать этому правилу. Теперь же каждая минута с Артемом была для нее так осознанно драгоценна, что время без него Ева использовала с удивительной для себя рациональностью.

Может быть, эта ее неожиданная рациональность объяснялась просто: слишком хорошо она помнила те минуты, которые прошли совсем без него…

Самым долгим был тогда первый день. Еве казалось, что ночь не наступит никогда, вечно будет длиться этот день, похожий на кошмарный сон.

Хотя внешне ничего особенного с нею не происходило. Да и что могло происходить, если она вообще не выходила из своей с Полинкой бывшей детской, даже не поднималась с кровати? Несколько раз, осторожно приоткрывая дверь, заглядывала мама, но тут же скрывалась в глубине пустой, молчащей квартиры. Ева понимала, что мама хочет хоть что-то от нее услышать, но не находила в себе сил даже для самых простых объяснений.

И что тут можно было сказать? Произошло то, что должно было произойти рано или поздно. Сколько еще можно было бы себя обманывать, считая всю Москву необитаемым островом?

Наконец, когда Надя в очередной раз заглянула в комнату, Ева села на кровати.

– А где Полина? – спросила она, чтобы что-нибудь сказать.

– Да, ты же и не знаешь… – ответила Надя. – Полины нету. – С этюдов своих не вернулась еще? – не разобрав маминых интонаций, переспросила Ева.

– Вернулась. Только ушла сразу же.

Тут Ева догадалась, что мама говорит о сестре не совсем спокойно.

– Как – ушла? – почти удивилась она.

– Да как уходят, не знаешь разве? – усмехнулась Надя. – Как ты, так и она. Только у нее, наоборот, он постарше. Тоже лет на пятнадцать.

Ева слышала, что голос у мамы дрожит, и понимала, как стыдно ничего при этом не чувствовать. Но глубокое, безысходное уныние, в которое она была погружена, не давало ей ощутить даже собственной боли.

– И кто же он? – только и спросила она.

– Художник, – пожала плечами мама. – На этюдах на этих познакомились. Может, и переживать особенно не надо, – добавила она, впрочем, без всякой радости в голосе. – Приличный, кажется, человек. В фирме какой-то работает. Здесь неподалеку живет, на Соколе. Знакомить она его с нами, правда, не хочет. Ну, это ее дело. Да и недавно ведь, пару недель всего. Через неделю как раз после тебя, – вспомнила Надя.

– Так что же ты расстраиваешься? – ясно слыша горькие нотки в мамином голосе, спросила Ева. – Все ведь у нее в порядке?

– Не знаю, – покачала головой Надя. – Ничего я про вас теперь не знаю… Знаешь, что она мне сказала? Я ей говорю: «Полина, почему же ты его не приведешь, не познакомишь?» А она мне: «Да зачем вам с ним знакомиться, мам, я вообще еще не знаю, люблю ли его». – «Любить – не знаешь, а жить с ним – знаешь?» Смеется только: «Ну, подумаешь, жить – это ерунда!» И что я ей на это должна отвечать? Да сама с ней поговоришь, она часто забегает, рядом же, – добавила Надя. – Ты ведь…

«…насовсем вернулась?» – ясно прочитала Ева в маминых глазах. Мама ждала, не выходила из комнаты. Ева молчала. А что она могла сказать?

«Что ж, надо как-то жить, – вяло, без малейшей радости подумала она, глядя в спину выходящей из комнаты маме. – Все ведь живут же как-то. Льву Александровичу позвонить, сказать, что в Вену не вернусь. В школу пойти, Мафусаил, наверное, возьмет… Надо жить!»

Но ни малейшего желания жить у нее не было.

Ева больше не тешила себя иллюзиями, что родительский дом способен развеять любую тоску. То, что происходило с нею сейчас, не называлось тоской, как не называлось и скукой, печалью, мрачностью… Ни одно из слов, определяющих нерадостное состояние человека, не подходило к происходящему в ее душе.

Она хорошо помнила, как рассталась когда-то с Денисом Баташовым. Отчаяние свое помнила, слезы, постоянно стоящие у горла. Мама даже врача тогда вызывала, таблетки какие-то ей приносила от депрессии. Теперь Ева не ощущала ничего, подобного тому своему состоянию. Она просто не ощущала ни-че-го… Словно большая, тяжелая подушка лежала у нее на груди, на горле, на лице. И через эту душную преграду воспринимала она весь мир и собственную жизнь, которая теперь не приносила ей не то что счастья, но хотя бы сил для краткого вздоха.