— В сегодняшнем спектакле встречаются с народом три великих художника — Пушкин, Мусоргский и Шаляпин. Опера воссоздает образ Смутного времени — иностранного нашествия, разорения. Сейчас тоже трудная эпоха. Но то были сумерки перед романовской ночью, а сейчас — после нее. Пусть напоминание о Смутном времени вселит в вас веру в светлое будущее.

…Спектакль прошел блестяще. Овации не смолкали. Шаляпин ушел за кулисы, снял царскую порфиру и вновь вышел на сцену.

Луначарский стал прощаться, однако Шаляпин задержал его, обратившись к нему с вопросом:

— Анатолий Васильевич, что это вы с театром намереваетесь делать? И как со мной поступите?

— Как с вами поступим? Будем лелеять и холить, беречь и почитать, слушать и наслаждаться. Вот и вся программа советской власти по отношению к великому артисту Шаляпину.

— Против такой программы не возражаю. Однако как понимать выступление авторитетного работника вашего наркомата? Вот посмотрите, мне актеры специально принесли. Это статья в газете «Известия».

Луначарский взял газету и прочитал в статье П. М. Керженцева кем-то для Шаляпина отчеркнутое красным карандашом место: «Буржуазный театр до такой степени обанкротился, что после прокалки в огне социальной революции от него почти ничего не останется. Театральная политика должна быть проведена путем принуждения. И она приведет к созданию нового театра через стадию разрушения».

Шаляпин продолжал:

— Зачем же, спрашивается, разрушать театр? А вот мне принесли другую статью, летнюю, тоже «Известия», за… сейчас посмотрю… вот… от 17 июля 1918 года… — Шаляпин протянул Луначарскому другую газету, в которой также красным карандашом, видимо, та же рука отчеркнула заголовок статьи: «Из народа, но не в народ» и строки, в которых предлагалось социализировать и передать в собственность общества… Шаляпина. — Да что же я вещь, что ли? Может, меня крепостным актером сделают? У меня, попросту говоря, знаменитый вопрос Аркашки Несчастливцева возникает: «А не удавиться ли мне?»

Луначарскому было неловко за автора нелепой статьи.

— Федор Иванович, — как можно деликатнее начал он, — мы создаем новое общество, новую культуру. Как все это делать, никто точно не знает. Делаем впервые. Пример брать не с кого. Вот люди и думают, спорят, обсуждают, а порою говорят глупости. Конечно, никто Шаляпина передавать в собственность общества не станет. Это чепуха. Однако и в иной глупости можно найти рациональное зерно. Ведь речь здесь идет о том, что великого артиста должен слушать народ. А у народа еще не всегда хватает общей культуры, нет навыков восприятия классики, нет понимания условности театра и его языка, нет привычки, времени, средств ходить в театр. Как же быть? Я нередко предваряю театральное представление вступительным словом, пытаюсь популярно рассказать о спектакле. Однако этого, видимо, мало. Я вот поговорил с вами об этих глупостях, — Луначарский потряс газетами со статьями, — и пришла идея: распоряжусь-ка я раздавать бесплатно треть билетов на спектакли Мариинского театра с участием артиста Шаляпина. Будем распределять билеты среди рабочих и школьников, студентов и курсантов, командиров и политработников, красноармейцев и матросов. А что? — Луначарский улыбнулся. — Так мы «национализируем» искусство Шаляпина! Его будет слушать народ! И кое-что еще надо будет предпринять…

Вскоре в Мариинском театре шла опера «Севильский цирюльник». Федор Иванович исполнял роль Дона Базилио. Первый выход Шаляпина в этом спектакле на сцену был лишь во втором акте. Несмотря на всемирную славу, огромный сценический опыт и величайшую популярность, для Шаляпина каждая встреча со зрителем была не просто волнующим, а потрясающим всю его душу событием. Поэтому на спектакль он всегда приходил заблаговременно, неторопливо готовился, гримировался, вживался в образ, унимал волнение. И сегодня Шаляпин пришел, как обычно, до начала представления. Едва он появился в своей артистической уборной, как туда вошел директор театра Экскузович и попросил певца срочно выйти на сцену. Когда артист подошел к левой кулисе, то услышал голос Луначарского, читавшего лекцию-комментарий к знаменитой опере Россини. Шаляпин с интересом вслушивался в развиваемые Луначарским мысли.

Стоя на авансцене, а порой прохаживаясь вдоль рампы, нарком импровизировал вступительное слово, характеризующее предстоящий спектакль, и говорил о проблеме нового зрителя и об отношении к классическому наследству. Нужна ли революции классика? Безусловно, нужна. И в этой связи Луначарский охарактеризовал Бомарше, творчество которого связано с ситуацией кануна французской революции. Наизусть он декламирует монолог Фигаро, а потом анализирует содержание этого монолога и соединяет современность и историю. Вдруг докладчик заметил Шаляпина, прервал свою речь и настоял на том, чтобы артист вышел на сцену. Когда ничего не понимающий Шаляпин вышел на сцену, Луначарский обратился к публике:

— Дорогие товарищи, разрешите мне зачитать декрет Совета комиссаров Союза коммун Северной области.

После аплодисментов Луначарский прочитал:

— «В ознаменование заслуг перед русским искусством высокодаровитому выходцу из народа, артисту государственной оперы в Петрограде Федору Ивановичу Шаляпину даровать звание народного артиста. Звание народного артиста считать впредь высшим отличием для художников всех родов искусства…»

Раздался шквал аплодисментов, и Луначарский поздравил смущенного артиста. Шаляпин сильными и артистически холеными руками обнял наркома, а потом обратился в зал:

— Я много раз в моей артистической жизни получал подарки от разных правителей, но этот подарок — звание народного артиста, — последние два слова Шаляпин произнес с особой интонацией, — мне дороже всех подарков.

И тогда кто-то в зале запел:

Из партера, с бельэтажа и галерки дружно грянуло:

У Луначарского слезы навернулись на глаза, и он присоединил к песне свой не очень умелый голос, скорее декламировал, чем пел.

И вдруг огромный зал заполнил могучий голос, перекрывший весь хор:

У Луначарского по щекам текли слезы, он не вытирал их. «Дубинушка» сотрясала стены Мариинки:

И теперь уже голос Шаляпина органично слился с голосом народа, певшего в зале:

Пожалуй, на своем долгом веку прославленный Мариинский театр не знал такого могучего хора. И думалось: с таким народом «да не то что баржу на Волге, земной шар можно с места сдвинуть…».