умывшись и переодевшись, он явился наблюдать за дальнейшим турниром, явился уже беззаботно, ничем не обеспокоенный. Хотелось поглядеть на дочку Сомерсета — она воспитывалась во Франции, ее мало кто видел, но говорили, что она красива.

Он посмотрел — и замер. А потом уставился на нее, не отрывая глаз. Чуть позже его действительно пронзила острая жалость. Не потому, что она опустила фай, — он ее уже и так рассмотрел. И не потому, что он уже женат и не может принять участие в борьбе за ее руку. Об этом он даже не подумал. Однако ему чертовски стало досадно, когда он представил, что уже нынче ночью эта юная леди достанется кому-то другому.

Не ему. Вот это, черт побери, было дьявольски неприятно.

А тут еще она пронзила его ответным яростным взглядом — ей Богу, блеск ее русалочьих глаз на миг прожег даже то прозрачное покрывало, которое она на себя набросила. Что было делать? Только вздохнуть и посмеяться, пожалуй, — эта леди была отнюдь не в его, Уорвика, власти.

3

И снова ристалище было готово для боя.

Помосты для важных господ, как и раньше, были расцвечены флагами и устланы коврами. Дамы, богатые купцы с семьями и прочие люди, которым посчастливилось получить места на трибунах, прямо-таки припали к крепким перилам, стремясь не пропустить ничего из происходящего. Громким голосом оружейный король еще раз напоминал правила и зачитал условия турнира, держа в вытянутых руках развернутый пергамент.

Рыцари-участники уже были абсолютно готовы. Жребий разделил их на две группы, по двадцать восемь человек в каждой, и теперь они стояли друг против друга, как враждебные армии, ощетинившись копьями. Лошади — тяжеловесные нормандские и испанские кони, все под чепраками, разукрашенные до пестроты — нетерпеливо и возбужденно кусали удила. От яркости плащей и султанов рябило в глазах. Алчность так завладела участниками, что в воздухе, как дыхание грозы, пронеслись ненависть и откровенная враждебность. Сражаться теперь предстояло не за драгоценную цепь и не единого честолюбия ради, а за блестящее, богатое будущее, о котором многие не смели раньше и мечтать.

Джейн, напряженная как струна, мельком заметила Уильяма Говарда — он был третьим с краю. Его она смогла узнать по гербу: устрашающий черный гриф с хищным клювом, так надоевший ей за время тягостного путешествия в Бедфорд, был вышит на его серебристом плаще и изображен на щите.

Вид у молодого Говарда был весьма впечатляющий: шелковый плащ, сквозь который проглядывали светлые доспехи толедской стали, шлем, увенчанный литой бронзовой фигуркой грифа, оружие с золотой насечкой. Голова мощного першерона[88], на котором восседал сэр Уильям, была защищена железной полоской, грудь и холка животного тоже закованы в сталь, а сверху на лбу торчком стоял пышный султан из целого пучка перьев цапли.

Впрочем, Джейн, не имевшая ни малейшего понятия о репутации Говарда как турнирного бойца, не сомневалась, что ее обидчик весьма быстро выйдет из строя. Ее отношение к нему оставалось, как и прежде, пренебрежительным. И тем удивительнее ей было слышать долетающие порой слова старых воинов о том, кто из участников может считаться серьезным претендентом на победу: называли имена Монтегю, Беркли и еще каких-то лордов, но среди них неизменно упоминался Уильям Говард.

Что касается самого Уильяма, то он в эту минуту и мысли не допускал о поражении. Напротив, чувствовал себя в превосходной форме. Как всегда перед тяжелым испытанием, вся его воля была собрана в кулак: он умел соответствующе настроиться и сосредоточиться, нервы у него были крепкие. И даже горячность, поначалу беспокоившая его, прошла в тот же миг, когда закончилось чтение условий турнира.

Трижды громко пропели трубы. И в наступившей тишине раздался громовой голос оружейного короля:

— Рубите канаты! Сзывайте на бой!

Канаты упали, перерубленные топорами слуг. От топота копыт загудела земля, когда рыцари понеслись друг на друга. Почти сразу же в воздух взметнулась пыль, потом поднялась целым столбом так, что зрители только вопили от досады, ибо были не в силах что-то толком рассмотреть. Мелькали копья, яркие плащи. Затем послышался мощный, почти одновременный звук удара.

Ржали лошади. Пыль не оседала. Кони, оставшиеся без седоков, возбужденно бегали по ристалищу, и можно было определить, кто вышел из боя в первые мгновения. Удержавшиеся в седлах рыцари тоже с гиком носились по полю, как будто не веря в удачу, и на скаку обнажали мечи. Все это весьма напоминало свалку, и судьям едва удавалось следить за соблюдением правил.

Последовавший за первым столкновением бой продолжался около часа. Отбросив копья, рыцари взялись за мечи и секиры, как и было определено условиями. Зрители охрипли и от крика, и от пыли, проникавшей, казалось, в каждую щель. Дамы кашляли и зажимали лица платочками. Оруженосцы едва успевали выносить раненых и упавших на землю участников. То и дело раздавался голос герольда, который, согласно воле судей, удалял с ристалища того или иного рыцаря — за нарушение правил, за то, что рыцарь потерял стремя или коснулся ограды, за то, что метил противнику ниже пояса. Хотя оружие было затуплено, бой был далеко не безобиден: уже известно было, что двое свернули себе шею, а один так неудачно упал, что повредил бедро и, видимо, уже никогда не сядет на коня. Сломанных и размозженных конечностей было множество. Некоторые, падая, цеплялись причудливо выгнутой шпорой за стремя и конь волочил их по полю, на потеху толпе, причем упавший рыцарь весьма рисковал быть затоптанным.

Когда герцог Йорк поднял руку и герольды дали знать, что бой окончен, пыль рассеялась, и стали видны участники, устоявшие в испытании. Джейн, испытывая досаду и любопытство одновременно, с искаженным лицом вгляделась в победителей:

— А я-то надеялась увидеть его в пыли! — невольно вырвалось у нее.

— О чем вы говорите, миледи? — отозвался отец Гэнли.

Доселе он сидел, как в воду опущенный, не проронив ни слова. Все происходящее казалось ему ужасным, неслыханным и бессмысленным, и он никак не мог избавиться от чувства вины. Это унизительное представление устроено вследствие его неосторожности и легкомыслия!

— Поглядите, отец мой, — сказала Джейн, — похоже, никому не посчастливилось одолеть этого Говарда.

Священник презрительно качнул головой:

— Должно быть, без конца нарушал правила и метил другим туда, куда не дозволяется. Или же разрывал седельные подпруги у противников — пыль стояла столбом, а Говарды большие мастаки ловить рыбку в мутной воде.

Надо сказать, в словах отца Гэнли была немалая доля правды. Впрочем, правила нарушались не только молодым Говардом — без некоторых уловок, как говорится, не проживешь.