— Да, пришлось иметь беседу в Константинополе. И то весьма краткую. Осман-паша поздравлял меня с орденом.

— Надеюсь, он вас еще помнит?

— Трудно сказать. Ведь встреча состоялась семь лет назад.

— А вы его попросите вспомнить.

— Письмом?

— Не только. Письмо будет мной подписано.

Николай Дмитриевич еле заметно улыбнулся. Улыбка затерялась в прокуренных усах.

Спросил:

— Мне предстоит встретиться с Осман-пашой в его крепости?

— Вы можете и отказаться, — поспешил уточнить император. — Дело, как вы понимаете, рискованно. Более того, смертельное. Вам могут и голову отсечь.

Без напоминания полковник Артамонов знал, чем он рискует. Память хранила много случаев, когда парламентера убивали, чтоб показать свою решимость сражаться до конца. Совершив убийство, турки в таких случаях несут голову по траншеям и затем на пике выставляют ее над редутом, чтоб видел противник, что они сделали с парламентером. Это был знак, что ни о каких переговорах не могло быть и речи.

Сейчас у обоих собеседников теплилась надежда, что Осман-паша трезво оценит свое положение и если не подпишет условия капитуляции, то согласится на переговоры. А переговоры — это время, которое было так необходимо Балканской русской армии для подтягивания резервов из глубокого тыла, пополнения частей и подразделений людьми и боеприпасами.

— Сколько на сегодняшний день в гарнизоне войск? — император показал рукой в сторону Плевны.

Не заглядывая в свои записи, полковник тут же дал ответ, перечисляя силы неприятеля с точностью до единицы:

— Таборов — пятьдесят девять, эскадронов — семнадцать, батарей — одиннадцать.

— Это что — армия Осман-паши в ее полном составе?

— Так точно.

Император заглянул в свои записи, эти цифры у него были завышены. Он знал, почему. Каждый начальник, докладывая, старался показать, что дело имеет с очень сильным противником, потому в подчиненных им войсках большие потери. И эту уловку знал император.

Он уже не задавал полковнику вопросы, вслух с ним делился сокровенным. Не расспрашивал, а рассуждал:

— Если заставим эту окруженную нами армию капитулировать, сколько жизней сохраним для России!

Полковник Артамонов с готовностью, как и подобает офицеру, спросил:

— Когда прикажете отправляться в Плевну?

— В самый благоприятный момент.

Этот момент настал почти два месяца спустя — 1 ноября, когда в Болгарии вступила в свои права глубокая осень. Благо к этому времени Дунайская армия получила зимнее обмундирование. Артиллеристы были переобуты в юфтевые сапоги, армия сменила летние бескозырки на суконные шапки. Из Тулы прибыл эшелон с шанцевым инструментом, так необходимый для окапывания. Пехота получила малые саперные лопаты. Такого инструмента еще не имела ни одна армия в мире. И результат не заставил себя ждать: резко снизились потери от ружейного огня.

Несмотря на осеннюю слякоть, четко работала почта. Письма приходили из всех губерний России. Писали не только родные и близкие солдат и офицеров, воевавших на Балканах. Писали и присылали зимние вещи благотворительные общества. Много писем было от студентов и гимназистов. Молодые люди просили офицеров и генералов принять их на службу волонтерами. Все они горели желанием в рядах доблестной русской армии освобождать братьев-славян от янычар и башибузуков.

Письма вдохновляли и радовали: действия Дунайской армии поддерживала и одобряла вся Россия. Но особую радость доставляли письма родных.

Николаю Дмитриевичу чуть ли не каждый день почтальон приносил письма от жены. Евгения Михайловна сообщала домашние новости, но больше всего строк было о детях. Сыну Коленьке шел уже шестой год, а Инне 14 января исполнилось три года. Оба уже рисовали. У Коленьки хорошо получалась река. Мама ему подписывала, что это Дунай, а за Дунаем воюет папа.

Знали бы они, к чему он готовится! За несколько дней до 1 ноября он объехал крепость: выбирал наиболее удобный участок для пересечения линии огня. Предстояло заранее предупредить неприятеля, что русское командование посылает для переговоров парламентера. Если неприятель желает вести переговоры, огонь по парламентеру открывать не посмеет. А там — как судьбе угодно.

О том, что в крепость направляется парламентер, предупредили нескольких лазутчиков, в том числе и Константина Фаврикодорова. Среди войск они пустили слух, что русские предлагают прекратить огонь и тем самым избежать напрасных жертв.

Парламентера ждали. В штабе гарнизона решали: как его принять? Чем ответить русским? Предлагали: принять, выслушать, и если он везет требование о сдаче Плевны, отрубить ему голову.

Но тут же у турок возникло опасение, что тогда русские при взятии крепости в плен брать не будут, будут рубить головы и в первую очередь офицерам, и сам Осман-паша головы лишится.

Да и слухи ходили по гарнизону, как бы подтверждая угрозу: в случае гибели парламентера месть не заставит себя ждать.

Утро этого дня выдалось на удивление солнечным. Над осажденной крепостью распахнулось белесое небо.

Сначала замолчали русские орудия, а затем и турецкие. После двух месяцев осады на всем пространстве вокруг Плевны установилась тишина. Было слышно, как в небе перекликаются улетающие на юг журавли.

Почти каждый русский солдат, слушая перекличку журавлей, думал о Родине. На Рязанщине, на Волыни, в Грозном, в Гомеле тоже осень. Летят журавли из родных краев, курлычут над Балканами, словно шлют привет из далекой, милой сердцу России.

Казалось, в голосе птиц слышалось что-то материнское. Казалось, птицы просили об одном: «Кончайте убивать друг друга».

Русские и рады были бы кончить войну, не проливая кровь ни свою, ни чужую, да неприятель не хотел без крови вернуть Болгарии свободу. Об этом говорили вслух в русских окопах. Об этом писали русские газеты.

В минуты напряженного затишья русские солдаты прислушивались к голосу пролетавших над ними птиц, мыслями уносились в края, откуда летели эти птицы.

Слышали журавлей и турецкие солдаты. Они вспоминали свои края, ту же солнечную Анатолию, горный Ардаган, крутые улицы Синопа. И турецких солдат ждали жены и матери.

В эти минуты необычного затишья над бруствером русского окопа взвился белый флаг. Вслед за белым флагом поднялся офицер, в шинели, в фуражке с кокардой. Безоружный. На шинели — полевые полковничьи погоны. В руке — белый флажок.

Тысячи глаз с той и другой стороны устремились на полковника, направлявшегося к турецким окопам. По всему полю среди пожелтевших кустов акации лежали неубранные трупы. От них исходил сладковато-приторный запах.

Три дня назад здесь шли в атаку батальоны 35-й пехотной дивизии 139-го пехотного Моршанского полка. Неделей раньше командир дивизии бросал на укрепленные позиции турок 140-й пехотный Зарайский полк. От Зарайского полка осталось два батальона. Турки уже умели стрелять из американского оружия.