Да хоть и выдадут, в чем можно меня обвинить? Что я сделал? К тому же мне всего пятнадцать лет — несовершеннолетний…»

Сашик идет на кухню, ставит на газ чайник.

Пробует почистить зубы, но как только щетка с пастой попадает в рот, начинает мутить и приходится оставить эту затею.

Возвращается на кухню. С похмелья жевать неохота. Сашик брезгливо смотрит на яйца, приготовленные матерью для яичницы, и уже подумывает: а не швырнуть ли их в ведро для пищевых отходов — осточертела эта ежедневная яичница… Но вдруг на перилах балкона замечает голубей и расплывается в улыбке: «Подождите-ка, сейчас я поламкомлю вас!» Он варит вкрутую яйца, мелко крошит их вперемешку с кусочками колбасы, открывает форточку и скармливает свой завтрак голубям. Сам же довольствуется чаем с куском торта.

Подкрепившись, Сашик включает магнитофон, но даже бешеный ритм любимой рок-группы не пронимает его.

«Может быть, Валерка и Габэ уже сидят? — внезапно думает он и впервые пугается по-настоящему. — Может, надо было рассказать матери? А вдруг ребята уже проболтались, и матери позвонили из милиции… И если позвонили, что же она? Просто не поверила? „Ах, не может этого быть, чтобы мой сын… Это какая-то ошибка…“»

Сашик со стоном переворачивается на постели лицом вниз и прячет голову под подушкой. Да разве от дум спрячешься? От них избавиться так же трудно, как от муравьиной напасти, когда сдуру наступишь на их кишащий бугор…

«Оторваться надо от этой шайки, рвать когти, пока не поздно! — убивается Сашик. — А если уже поздно?»

До седьмого класса Саша Пунегов был самым сильным в классе не только в смысле учебы, но и в самом прямом смысле — он держал весь класс в подчинении и наслаждался своей безраздельной властью. Однако в начале следующего учебного года в класс пришли два новичка — и они оказались не то чтобы сильней, чем Сашик, но их было двое и они были очень дружны. Новенькие не покорились, как он ни старался, и однажды вечером после школы кинулись на него, повалили и непременно избили бы, не подоспей вдруг помощь, которая явилась в лице долговязого парня, назвавшегося Валерой. Он разнял их, проводил Сашика до дому, внимательно выслушал. Похвалил: «Парень ты, гляжу, смелый! Хочешь дружить? Тогда тебя ни одна собака не посмеет тронуть — тогда недруги за версту будут тебя обегать…» В Сашике бурлила жажда возмездия, и он тотчас ответил: «Да». Валерий познакомил его со своими дружками. Сашик принял клятву, сочиненную Юром, и по вечерам они теперь вместе выходили на улицы города. Как-то вечером ему предложили подойти к пьяному дядьке и отвести в сторонку — прислонить к стене, чтоб не упал, горемыка…

Теперь сердце мальчишки день и ночь трепетало от страха, но вместе с тем он наслаждался своим ухарством, а новые дружки всячески раздували в нем это чувство.

Потом его пригласили, как взрослого, на вечеринку к Юру. Сашик до упаду танцевал с девицей, которую звали Зиной — она была лет на восемь старше его. Крупная, цветущая, Зина призналась, что замужем, муж служит в армии, что есть дочка, оставила ее со своей матерью, а сама вот решила немного развеяться, тошно разменивать молодые годы на пеленки да скуку… Потом случилось так, что они остались одни. Синий ночник едва освещал комнату. Зина прижалась к Сашику пышным горячим телом и зашептала: «А ты, малыш, никогда не пытался расстегнуть пуговки девчачьей блузки, вот здесь, на груди, а, Сашенька?» — «Нет…» — задохнулся он. Руки дрожали и никак не могли справиться с петельками. «Ах, ты, кутенок!» — шептала Зина и жарко целовала, тискала его тонкое, как тростинка, гибкое тело.

После она подняла стыдливо опущенную голову Сашика на свою нагую грудь и, лаская, сказала: «Ну, вот ты и стал мужчиной».

Он готов был от стыда провалиться сквозь землю. Однако другое, доселе не испытанное чувство, было сильнее стыда. И он теперь сполна ощутил себя взрослым, и был тем бесконечно счастлив.

Целую неделю он ходил словно во хмелю. Они каждый вечер встречались с Зиной. Лицо Сашика осунулось, глаза ввалились. В школу брел через силу, ни о чем не хотелось думать, кроме очередного предстоящего свидания.

Даже мать, с головой погруженная в свои дела и заботы, заметила перемену в сыне.

— Уж не заболел ли ты, Сашик? — спросила она как-то утром. — Исхудал, кожа да кости.

— Нет, — успокоил он мать. — Просто мы с одним парнем начали изучать систему йогов, по заграничной книжке, а это очень выматывает…

— Ах ты, мое сокровище! — Софья Степановна почувствовала облегчение. Она всегда радовалась, когда замечала в сыне черты собственного характера: непоседливость, предприимчивость, неиссякаемую жажду деятельности. Она надеялась и верила, что в характере сына природная активность возьмет верх над вялой мешкотностью мужа, и Сашик вырастет таким же решительным и энергичным, как она, то есть очень нужным для общества человеком.

Потому Софья Степановна и не вмешивалась в личную жизнь сына. А когда в кулуарах заседаний возникали разговоры о родительских нелегких заботах, она заявляла, что детей надо приучать к самостоятельности, ни в коем случае не подавлять их желания и волю. Правда, говоря так, она несколько кривила душой, ибо на деле за ее прогрессивной педагогикой скрывалось неумение и нежелание взваливать на себя докучную ношу воспитания.

Лет до одиннадцати растить Сашика помогала мать Софьи Степановны. Это была подвижная и расторопная старушка, управлявшаяся со всем домом Пунеговых. Она бегала по магазинам, стирала белье, варила и пекла, заготавливала впрок грибы и ягоды. — и еще успевала при этом нянчить Сашика. Ведь и сама Софья Степановна подле матери не знала забот, всегда садилась за накрытый стол и вставала из-за него, не думая о том, кто перемоет посуду.

Петр Максимович любил сына, в отсутствие матери часами вел с ним тихие беседы, но был настолько нерешителен и скучен, что однажды Саша даже спросил его:

— Пап, а ты кто?

Петр Максимович замялся и предпочел отделаться шуткой, в которой, однако, сквозила неподдельная горечь:

— Я-то? Я муж своей жены.

Мальчик не понял и начал было допытываться, но отец пресек дальнейшие расспросы, сказав лишь:

— Когда-нибудь ты подрастешь и все поймешь. Дай бог.

Кроме того, отец слишком часто бывал в командировках.

После смерти матери Софья Степановна совсем было растерялась. Она и не подозревала, какой груз безропотно тащила ее мать! И если бы теперь пришлось взвалить все это на себя… то пришлось бы отказаться от службы, от общественных обязанностей. А этого Софья Степановна никак