– И что, ты придумал, как задеть всех?

Бард улыбнулся.

– Уже задел!.. Любовные утехи никого не оставляют равнодушным. Все мечтают о жене соседа, а еще лучше – о жене своего покровителя! Слаще всего добиться любви жены короля и чувствовать себя еще выше!

Лоенгрин нахмурился.

– Не все о таком мечтают.

– Но большинство, – уточнил бард. – Подвиги… это для немногих. Утехи в постели – для всех.

Лоенгрин спросил хмуро:

– Но как же наш долг?

Бард переспросил удивленно:

– Какой долг?

– Долг людей, – объяснил Лоенгрин. – Идти к Богу. Построить Царство Небесное на земле, как велит церковь. Стать выше и лучше. Чище!.. А ты поешь, как они пьют вино до одурения и предаются этим… ну, как двое животных.

Бард развел руками.

– Но, мой господин… Разве мы, люди искусства, не должны откликаться на желания слушателей? У нас, бардов, как и у рыцарей, есть свое соревнование. И бо́льшее признание получают те, кто сумел затронуть больше сердец!

Лоенгрин поморщился.

– Мне кажется, ты трогаешь их вовсе не за сердца.

Бард кротко хохотнул.

– Очень остроумно подмечено, ваша светлость!

– Божественный дар создавать мелодии, – проговорил Лоенгрин, – как и подбирать затрагивающие нас слова… дан Господом для возвышения человека. Чтобы он еще дальше уходил от животных и приближался к Нему. А как используешь этот бесценный подарок Неба ты?..

Бард произнес растерянно:

– Ваша светлость!.. Но песни про любовные утехи слушают охотнее!

Лоенгрин сказал невесело:

– Да, верно. Особенно простолюдины. Те вообще ничего другого просто не понимают.

– Золотые слова, ваша светлость!

Лоенгрин покачал головой, вперил тяжелый взгляд в барда.

– Но ты и благородных людей опускаешь до уровня простолюдинов?.. Вместо того чтобы даже простым людям петь о красоте, благородстве, чести, доблести, возвышенной любви, верности и долге! Они тоже наши братья и сестры, в них тоже есть искра Божья!.. Ладно, вот как мы поступим. Попробуй другие песни. Те, что поднимают человека, а не опускают.

– Ваша светлость?

– Плотские утехи, – сказал Лоенгрин, – часть нашей жизни, но не обо всем нужно говорить. Иначе быстро скатимся в то болото, откуда никогда не выбраться…

Барон Коллинс, наблюдавший, как молодому герцогу ножницами подравнивают волосы, проворчал:

– Мне кажется, это Ортруда…

Лоенгрин насторожился.

– Что с нею?

– Она подсказала этому, – буркнул барон. – Ортруда умная женщина, ваша светлость. Не только красивая, что само по себе уже великое достоинство, но и умная, что удивительно. Поумнее не только своего мужа, но и… даже не знаю. Я видел, как она ему втолковывала. И, вы правы, он сразу же перешел в песнях от высокого к… гм… пониже. Я слышал и раньше его песни, было по-другому.

Лоенгрин слушал молча, не двигался, а то ножницы зловеще щелкают то возле уха, то возле носа.

– Ваша светлость? – спросил наконец барон.

Лоенгрин тяжело вздохнул, обратил суровый взор на барда.

– Понимаю, от высокого к плотскому спуститься легко, а обратно тебе подниматься уже не захочется… Да и тяжело, это же путь отречений от приятного низменного…

Бард воскликнул встревоженно:

– Ваша светлость, но мы, люди искусства, должны угождать вкусам тех, для кого сочиняем песни и кому поем!

– А вести? – спросил Лоенгрин. – А вести народы в бой за высокие идеалы?.. Ладно, сделаем так. Если больше не сможешь петь о чистом и высоком, то тебе надлежит покинуть Брабант под страхом заключения в такой подвал тюрьмы, где тебя никто не услышит. И откуда уже никому не повредишь. А теперь – иди!

Бард, дрожащий и непонимающий, неуклюже поклонился, растеряв все изящные манеры, и неловко выскользнул за дверь.

Барон вздохнул с явным сочувствием.

– Все верно, ваша светлость. Да только скоро оборвут вам ваши светлые крылышки.

Лоенгрин насторожился.

– Кто оборвет?

– Жизнь, – ответил барон. – Или сами себе оборвете…

– Зачем?

– Чтоб не мешали, – объяснил барон. – Земля не ад, но и не рай. А крылья ходить мешают даже благородным людям. Тем более ползать, это я о простолюдинах.

Лоенгрин поморщился, сказал с укором:

– Сэр Коллинс, что-то вы не о том говорите! Ну не поверю я, будто люди так уж пали. А благородные вообще никогда не падут и не унизятся.

Барон искривил губы, в глазах появилось нехорошее выражение. Лоенгрин посмотрел на него пристально, что-то понял, взмахом руки отодвинул цирюльника.

– Уже хорошо, достаточно. А то совсем шея будет голая. Иди! Передай леди Эльзе мою благодарность за трогательную заботу.

Цирюльник аккуратно собрал полотенце со срезанными волосами и удалился, а сэр Коллинс проводил его взглядом и сказал негромко:

– Благородные никогда не падут и не унизятся?.. Ваша слова да Богу бы в уши… А то я вот собственными ушами слышал, как лорд Ульрик Стигенборн поносил вас. Называл вас пришедшим из ада, ибо только простой народ рисует себе свергнутых Господом ангелов Зла черными и отвратительными, а на самом деле они остались с виду такими же в сверкающих доспехах и со светлыми волосами, а черное у них только нутро, мысли и сердце.

Лоенгрин поморщился.

– Ладно, всем рты не заткнешь. Что-то еще?

– Да, ваша светлость.

– Говорите, – потребовал Лоенгрин. – Разве я похож на женщину, от которой нужно что-то скрывать?

– Ваша светлость, – сказал Коллинс и опустил взгляд, – он говорил, что Брабантом должен управлять только брабантец.

Лоенгрин перепросил:

– А объяснил почему?

Барон покачал головой.

– Не всему требуется объяснения.

– Почему?

Коллинс ухмыльнулся.

– Мы лучше всех, разве не знали? В смысле, брабантцы!

– Ах да, – пробормотал Лоенгрин с досадой, – это верно, такое не требует доказательств. А еще вы самые умные и красивые. И все остальные народы должны вам покориться.

Барон чуть улыбнулся.

– Да, так думают все, но лордам хватает ума, чтобы не пытаться завоевать весь мир. Но, возвращаясь к сэру Ульрику Стигенборну, хочу обратить внимание на его слова, что у вас все равно нет прав на престол Брабанта. А у графа Тельрамунда, что бы там ни сказал король, больше и прав, и умения управлять всеми землями Брабанта.