Итак, о вашей книге. Прежде всего чувствую себя свиньей, потому что она до сих пор еще у меня. Вы ни слова не написали мне о том, какой способ доставки вас больше всего устраивает, и я нахожусь в пассивной бездеятельности, а между тем вы, наверное, очень нуждаетесь в вашей рукописи. Словом, стыд и срам.

С делами покончено и осталась целая страница чистой бумаги для «личной жизни», но я ею не воспользуюсь, так как для послания такого рода у меня нет сейчас ни нужной злости, ни доброты. Как же быть? В другой раз? Пожалуй, так и будет.

Желаю вам быть очень, очень хорошим, а то вы начали — без моего благотворного влияния — слегка портиться.

Несмотря на все тяготы, огорчения и испорченные характеры, очень хочу вас видеть и с вами дружить. Пишите мне, будьте человеком!

Интересует меня, кто это так усердно занялся последнее время тем, что портит Лёню Малюгина? Узнаю руку мастера…

Я набрала столько работы, что уже сейчас ясно, что и одной половины я не успею сделать к положенному сроку. На днях я обнаружила, что жизнь все-таки не остановилась, а продолжается, и по сему поводу я нахожусь в довольно безыскусственном восторге.

Т. Л.

Москва. 24.01.41.

P.S. Милый Лёня, я перечитала сейчас письмо и впала в панику и сомнение — отправлять ли его, потому что оно оказалось сплошь заполнено придирками к вашей работе. Может быть, вы обидитесь? Еще раз повторяю, что я не хвалю вас только потому, что хорошее и так останется хорошим, а мне хотелось указать вам на то, что с моей точки зрения — слабо и что, может быть, стоило бы немого подправить. И мной не руководило чувство мелкого тщеславия и желания вас обидеть, а только горячее желание оказать вам хотя бы крохотную товарищескую услугу (пожалуй, я ее не окажу, но это неважно). Прошу мне верить.

* * *

У меня уже несколько дней лежит написанное вам письмо, оно «отлеживается». Очень уж шибко психологическое, и я стесняюсь его отсылать. Я сижу — уже не помню, сколько дней и ночей — и рисую, и мне все нравится, что я делаю. У меня уже болит спина и голова, и шея, и даже рука. И конца этому не видно.

Не надо хандрить, право же, не стоит. И потом, обязательно докончите книжку о «Дачниках». Как вам не стыдно падать духом? Надо быть сильным, веселым, здоровым и меня не забывать. И дружить со мной! (Как жених, вы окончательно погибли для меня. После вашей декларации: учительница с хорошими нервами, тихая, спокойная — я поняла, что мне нечего иметь на вас виды. И не учительница, и не тихая, а сумасшедшая. Увы, увы…)

Что с вашим отцом? Чем он болеет? А ваш Коварский — хам. Вам не жалко будет денег? Тогда я пошлю это письмо без марки.

Я вас крепко целую и желаю, чтобы все ваши мечтания сбылись. Когда я вас увижу?

Т. Л.

31.01.41.

Это уже утро. (Если мне прилично назвать утром 7 часов утра), и я уже встала и еще раз прочитала ваше письмо. Лёня, это очень нехорошо, что вы так говорите о своей работе: «лучше строить новый дом». Если вы что-то начали делать, надо кончать.

Вот я тоже взялась явно не за свой материал и, кажется, совершенно разорюсь на бумаге. После упорной работы (часов 12–14, а то и 16) моя комната становится похожей на заснеженное поле, весь пол покрыт набросками, которые я выметаю, что же тут делать? Конечно, я тоже все время думаю, что я просто бездарность, но все же бьюсь и бьюсь, и замечаю, что то, что я делаю сегодня, еще очень плохо, но уже лучше, чем вчера.

Ах, если бы вы знали, как мне хочется плюнуть на все это, принять ванну и лечь вовремя спать. Только, видно, самоусовершенствование заключается, главным образом, в трудных и неприятных для нас вещах.

Нет, милый мой, вы можете писать книжку и должны ее написать. Где напечатаны ваши статьи? Я хочу их прочесть. Насколько мне помнится — я, когда говорила о новом горьковском герое, — не имела в виду именно «Дачники». Или я не права, или вы меня неправильно поняли.

Т.

P.S. Ваша манера оставлять чистой целую страницу у письма делает вас в моих глазах сверхчеловеком. Не могу равнодушно видеть пустого пространства.

1.02.41.

* * *

Милый мой! Спасибо вам. Желаю вам жизни и здоровья. Может быть, еще увидимся — я в это верю.

Татьяна.

27.06.41.

* * *

(В Киров)

Милый Лёня, каюсь, письмо получила ваше позавчера вечером. Хотела ответить вам ночью, но забыла захватить с собой карандаш. (Такая досада!) А вчера прокрутилась весь день и вечером поехала к маме отвезти ей питание. Сейчас сижу у нее и пишу вам, завтра опять поеду в город. У меня тоже какая-то неуверенность, что это письмо дойдет до вас, поэтому очень не хочется писать задушевно.

Спасибо вам, милый мой, за письма (и письмо и открытку я получила одновременно). Признаюсь, я поплакала изрядно и оттого, что вы нашлись, и оттого, что вы думаете обо мне и даже заботитесь.

Я отвыкла от поддержки и очень нуждаюсь в ней. Вы поддержали меня. Буду писать очень коротко — вот моя жизнь: Гриша работает на фабрике, но я его совсем не вижу. Сестра за городом и занята здоровьем Марины. Брат лежит в больнице с больной ногой и все заботы о моей бедной маме уже очень давно лежат на мне. К этому примешиваются еще разные меркантильные дела — ибо брат не работает совсем очень давно. Не работаю и я, как вы, наверное, успели догадаться. Я пожила с матерью на Лаврушенском, но путешествия с седьмого этажа с разбитой старухой оказались делом нелегким, и я изловчилась и перевезла ее на дачу, тут, по крайней мере, нет седьмого этажа.

Это путешествие произошло около 1 августа, и с тех пор я веду жизнь довольно бездомную и тяжелую — в буквальном смысле слова — потому что все для мамы я вожу из Москвы. Я все-таки вам скажу, что все было бы прекрасно, если бы я могла работать, и я горько жалуюсь, что болезнь мамы не дает мне возможности для этого.

Спасибо за приглашение приехать в Киров, но тут у меня очень много людей, которые погибнут без меня, везти же их с собой нет никакой физической возможности и материальной. Да и бессмысленно, мать моя все равно помрет дорогой, а я ее люблю.

К тому же и оставить Москву я не в силах — этот город проявил больше выдержки и спокойствия, чем я могла думать. Мне, как старой москвичке, это особенно дорого.

Словом, все в порядке. Друзья мои тоже поразлетелись — Каждан на фронте, Сухоцкая даже не знаю где, Нина Эфрос живет у нас в деревне — остальные на месте. Ваш замдиректора и не мог мне дозвониться — по той простой причине, что у меня нет телефона.

Вы правильно делали, что надеялись на мою выносливость — эта моя черта не подвела. Правда, если бы вы встретили меня в Кирове на вокзале, вряд ли вы узнали бы меня. Но ведь люди говорят: были бы кости, а мясо нарастет…

Лёнечка, очень скучно заниматься описанием своей жизни, мне хотелось бы написать вам какое-то совсем другое письмо, но как-то не получается. Настанет время — мы увидимся, я поплачу, а вы утешите меня. А потом я сварю вам щи и кашу и выдам горячего чаю. Сейчас же я не хочу распускаться даже письменно — ибо дамочка я не героическая, а довольно хлипкая.