Льюис не имел ни малейшего желания заниматься политикой или работать в банке. Однако выбрать хоть какую-то профессию, в которой он мог бы добиться долгожданного успеха, оказалось непросто. Надо заняться чем-то новым, нетрадиционным – он это чувствовал инстинктивно. Чем-нибудь, о чем пишут газеты и чем еще не занимался ни один Синклер, Рекламой, музыкой, журналистикой, шоу-бизнесом. Тем, что дает возможность быстро продвинуться. Областью, в которой важны мозги и упорство, а не то, что твои родители без конца красуются в светской хронике и папаша имеет связи.

Льюис пытался заниматься то одним, то другим – без особого, впрочем, пыла, а как-то раз, по приглашению одной нью-йоркской знакомой, актрисы, отправился к ней в гости, в Калифорнию. И там, совершенно неожиданно для себя, нашел свое дело. Нет, актером он стать не мог и режиссером тоже – Льюис хорошо это понимал. Но продюсерство – совсем другое дело. Подвижная, непредсказуемая профессия. Несколько сомнительная, требующая нахрапа, но это ему как раз и нравилось. Маленькие хитрости и сделки, натиск и напор – как раз то, что надо. Плюс бесконечные гулянки и масса девочек.

Синклер познакомился в Калифорнии с некоторыми молодыми продюсерами, и они произвели на него впечатление. Прошло немало времени, прежде чем он сообразил, что они очень от него отличаются; к тому же все они были евреями. Однажды ночью, здорово напившись и утратив осторожность, Льюис признался актрисе в своей мечте. Та со смеху чуть из кровати не выпала.

И Синклер вынужден был признать, что она права. Вскоре ему надоели и актриса, и Голливуд, и его фантазии. Он купил билет обратно на Восточное побережье. Билет уже лежал в заднем кармане его джинсов (Льюис быстро перенял калифорнийский стиль одежды), когда хозяйка объявила, что вечером они идут в гости отметить его последний день в Калифорнии. Синклер пожал плечами и согласился.

Вечеринка была в одном загородном доме, на самом берегу океана. Тогда-то и началась для Льюиса настоящая жизнь, потому что той ночью он познакомился с Тэдом.

Актриса небрежно махнула рукой в сторону коротышки, назвала его «Тэдом» и упорхнула к какому-то типу, который якобы имел связи на студии «Метро Голдвин Майер».

В толкучке Льюис не сумел сразу улизнуть от нового знакомого и узнал, что «Тэда» зовут Таддеусом Ангелини, что он италоамериканец во втором поколении, родившийся и выросший в Лос-Анджелесе. Сообщив эти краткие сведения, Тэд замолчал. Льюису стало неудобно. У него еще не окончательно выветрилось бостонское воспитание, он не успел научиться голливудскому искусству обдавать холодом всякого, кто не имеет репутации, влияния, денег или шансов на успех. Когда темы для бесед иссякли, а толстяк по-прежнему помалкивал, Льюис, не зная, о чем еще с ним поговорить, спросил:

– Чем вы занимаетесь?

Коротышка похлопал ресницами за темными очками и ответил:

– Делаю кино.

Наивный Льюис взглянул на собеседника с несколько большим интересом. В Голливуде он встретил множество людей, носившихся с проектами фильмов, но ни одного, кто бы уже успел что-нибудь снять.

– Может, быть, я видел ваши картины?

– Вряд ли. Я их еще не снял, – хихикнул Тэд. На смех этот нервный, скрипучий звук никак похож не был.

Льюис слегка отшатнулся и подумал: «Мне, как всегда, везет. Это псих».

– Мои картины у меня в голове. Пока.

Тэд снова захихикал, и Льюис окончательно уверился, что его собеседник либо чокнутый, либо пьяный, либо накурившийся травки – а то и все вместе. Потом он заметил, что толстяк не курит и пьет только чай. Тут Тэд вдруг улыбнулся ему обворожительной улыбкой, которую портили только желтые неровные зубы.

– Ты катись себе, если хочешь, – снисходительно сказал он. – Я привык и не обижусь.

Он произнес эти слова безо всякого вызова, но Льюис воспринял их именно так. Ему нравилось поступать наперекор тому, о чем его просят, а потому, отхлебнув еще дешевого калифорнийского вина, он отодвинул локтем парочку оживленно вопящих педерастов и уселся на пол, рядом с толстяком. Тот равнодушно посмотрел на него и бросил:

– Ну, как хочешь. Тогда расскажи мне, чего ты ищешь в жизни.

К собственному изумлению, Льюис именно так и поступил.

Они говорили целый час, вернее, говорил почти один Льюис. Потом они отправились в город, где у толстяка была квартира на четвертом этаже без лифта, и продолжили беседу. На рассвете Синклер уснул на полу, утром опохмелился, и они снова говорили. Вечером сходили в один кинотеатр возле кампуса Калифорнийского университета на фильм Бергмана «Седьмая печать». Льюис видел отрывки из него еще в Гарварде, а толстяк смотрел картину в тридцать пятый раз. Когда они вернулись к Тэду, говорить начал он. Четыре часа подряд он не закрывал рта. Рассказывал про этот и все остальные фильмы Бергмана.

Льюис понимал процентов пятьдесят, но зато эти пятьдесят процентов казались ему чем-то абсолютно гениальным. Он открывал для себя сокровенные глубины, связь кино с жизнью. Тэд объяснял ему, как совместить несколько пластов смысла, как слепить из них связную историю. Льюис слушал и чувствовал, что в искусстве есть резон и что в жизни он тоже есть.

Деталей разговора Льюис не запомнил, но впечатление от общения с Тэдом еще усилилось. Более того – Синклер буквально влюбился в своего нового знакомого. Они стали друзьями. Да, наверное, это следовало назвать дружбой, хотя отношения их были довольно специфическими.

Первые два месяца они почти не расставались. Питались всякой дрянью, спал Льюис по-прежнему на полу. Днями друзья по большей части просиживали в кино, а по ночам обсуждали увиденное. Тихое помешательство Тэда на кинематографе Льюису нравилось. В первый раз в жизни никто на него не давил. Тэду ничего не было от него нужно: хочешь сопровождать его в кино – иди, не хочешь – твое дело. Толстяка совершенно не интересовала биография Льюиса, он никогда не задавал вопросов, но, если Синклеру хотелось выговориться, Тэд выслушивал его, похожий на пузатенького, умудренного жизнью отца-исповедника. Приговоров он не выносил, виновных не искал. Льюису казалось, что моральные категории Тэда вообще не занимают. Основные принципы кодекса бостонских браминов – долг, честь, правдивость – для него не существовали. Разве что в кино.

Сидя на корточках и тыкая вилкой в тарелку с едой из дешевой китайской лавки, Льюис пил вино из бутылки и чувствовал себя свободным человеком. Это было великолепное чувство. Когда бутылка опустела, ощущение свободы еще более усилилось. Проблема Синклеров-старших в том, что они старые, заявил Льюис. И его гарвардские соученики тоже старые, такими и родились на свет. Они, как и родители-, принадлежат к прошлому, к серому послевоенному эйзенхауэровскому миру. Иное дело он с Тэдом. Им наплевать на условности и кодексы чести. Им вообще ни к чему та дребедень, которой дорожит семейство Синклер, – дома, машины, ученые степени и главное (это слово Льюис выкрикнул) – деньги. Закончив свою бурную речь, Синклер несколько ослаб. Тэд покивал головой, потом заговорил: