Перечисление — это еще не покаяние. Да и покаяние — не искупление.

«У меня было много казусов, один из них большой».

«Ну и „будка” у вас!»

Наш профессор велел соблюдать три «К» — Кратко, Конкретно, Корректно. Такие правила хорошо запоминаются.

«Надоело ходить все время под вашей эгидой».

В ЛГУ был ректором Вознесенский, брат члена Политбюро Вознесенского А.А., его называли «персона брата», хотя он был куда порядочнее и умнее того, но острословие с этим не считается.

Любить — это счастье, оно доступно каждому. Почему же люди не пользуются этим счастьем?

Жизнь улучшается: чтобы купить двухкомнатную квартиру, нужно было откладывать деньги примерно 300 лет, теперь, в 2007 году, уже 250 лет.

Давай зайдем в наше

Детство,

Когда мы с тобой ходили

в пятый класс,

И будем вспоминать, не

зная, кем мы стали.

«— Игорь Васильевич, вы мой камень преткновения, вы меня лишаете свободы телодвижения».

ЭТО ВСЕ МЫ

27 октября 1999 года я выступал по НТВ в передаче «Старый телевизор». Ведущий по ходу дела запустил старую пленку митинга по поводу награждения Нобелевской премией Б. Л. Пастернака. Там выступает руководитель КГБ Семичастный, кричит о Б. Л.: «Паршивая овца! Свинья не гадит там, где жрет, а Пастернак хуже свиньи».

И зал, битком набитый, аплодирует, эти лица на экране, с каким ожесточением, восторгом они хлопают. Это мы! Это все мы, и сегодня это еще мы.

Хотелось бы сделать фильм — какие мы были, документальный, из старых пленок, из кинохроники, чтобы там были наши овации Горбачеву — его приезд в Ленинград, потом такие же овации Ельцину.

Уличать не начальников, а нас самих: какие мы легковерные, как нас обманывали и как мы обманывались. Демагоги на трибунах, на экранах — их обещания. Как наш съезд освистывал Сахарова, как мы выбрали Яковлева вместо Собчака. Все это осталось, имеется в деле, заведенном Историей на каждого из нас.

— Ты можешь держать меня за любое место, только не держи меня за дурочку.

Разговор со следователем:

— Он имел дело с иностранкой. Не передал ли он ей информацию? :

— Передал, только генетическую.

«Станиславский — это Моцарт, который мечтал стать Сальери», — сказал Товстоногов.

Священник Александр Борисов, тот, кто причащал Н. В. Тимофеева-Ресовского, можно сказать, его духовник, как-то сказал ему, и потом Николай Владимирович повторял: «Христианство — это встреча человека с Богом в личности Христа».

На месте боев нашего батальона трупы давно сгнили, и скелеты частично превратились в труху, только пули, которые были в них — остались, возьмешь, к примеру, череп, там бренчит.

— Семья наша столько испытала, не пересказать. Деда два раза сажали ни за что. Бабку сослали, другую бабку раскулачили, потом изнасиловали так, что она повесилась. Отца выгоняли с работы, не дали закончить институт. Дядей гнали из партии, увольняли, обворовывали, одного довели до сумасшедшего дома. Но никогда в семье нашей не было плохих людей. Мы трудились, терпели, учились, пока позволяли, растили честных детей. И вот появился среди нас подлец. Я так думаю, потому, что кровь изверилась. Подлец этот — единственный, кто в нашем роду преуспел, он теперь на местном телевидении директор.

Академик Моисей Александрович Марков: «Всю жизнь я пытался выяснить, мог ли Бог создать Вселенную иначе, чем она создана. Или же это единственный вариант, который у него мог получиться… Так и не выяснил».

Музыка пробуждает во мне чувства, не доступные никакому другому виду искусства. Даже поэзия не проникает в такие глубины души. Иногда, слушая Моцарта или Бетховена, я словно поднимаюсь над своей жизнью, попадаю в миры, о которых я даже не подозревал. Оказывается, я еще могу плакать и верить.

Всю жизнь он тратил денег больше, чем получал. Всегда мы задавались вопросом: откуда у него? Он был всего лишь администратор — в театре, в кино, в оркестре, казалось бы…

Мы должны понимать, что мы выросли в полной несвободе, и уже поэтому мы хуже наших детей, и это хорошо, что они лучше нас.

И. К. Полозков был избран (!) генеральным секретарем Российской компартии. Приехал он в Питер, посетил театр Комиссаржевской, спектакль «Царь Федор Иоаннович». После окончания зашел к главному режиссеру Агамирзяну Р. (который мне это рассказывал), говорили про трилогию Алексея Толстого. Полозков сказал: «Да, да, люблю этого писателя, был у него в Ясной Поляне, все осмотрел. Матерый был человечище!»

Дело даже не в его невежестве, ну напутал, хотя кончал Высшую партшколу. Поражает самоуверенность, нахватанность, «матерый человечище!» — повторяет слова Ленина про Льва Толстого, как свои. Эти люди, не сомневаясь ни минуты, брались руководить огромной страной. За все годы я ни разу не встретил в обкоме, горкоме, в райкомах по-настоящему образованного интеллигентного человека.

Ленинград — это не Москва, в городе трех революций царил более строгий режим. То, что дозволялось в Москве — некоторые фильмы, спектакли, — в Ленинграде — ни-ни. Как говорили в ЦК, в Ленинграде температура ниже, там холодней, трех революций стране достаточно. Обком старался вовсю. Идеологически чтоб примерный город, без вольностей. Уезжают в Москву Сергей Юрский, Аркадий Райкин, Глеб Панфилов, Олег Борисов — «да ради бога, нам тут легче будет».

Мы живем в мире трех измерений… «Четвертое, — добавляют физики, — это время». Поэты говорят, что есть пятое.

«Пятое измерение — измерение любви» — звучит красиво, но ведь и в самом деле, чего стоит жизнь, если она не была согрета любовью? Нет, согрета — не то слово, без любви жизнь лишается смысла, единственного света. Когда-то мне казалось, что творчество может оправдать мое существование. Увы, творчество доставляет удовлетворение, но в нем нет счастья самопожертвования.

БЛОКАДНАЯ ЖИЗНЬ

После публикации «Блокадной книги» стали приходить письма, воспоминания горожан, звонили, приходили домой, хотели дополнить, вставить про себя, про свою неповторимую… Возвращаться к этой теме я не собирался, все материалы отправил в архив. Однако кое-что затерялось. Ныне всплывает. Вот, например, из рассказа Лаптевой:

«Муж лежал на диване, на том, где вы сейчас сидите. Снаряд залетел со двора. Когда я вернулась домой, нижний этаж был разрушен, квартира как бы висела в воздухе. Все были живы. Но мама сошла с ума, она ничего не понимала. Муж лежал, у него отнялись ноги. Ребенок сидел, накрывшись шапкой. Наступила ночь. Рискнули переночевать дома. Ночью начался пожар — кто-то затопил печь. Я отвела мать, мужа и сына на улицу, посадила возле пожарной машины. Они умерли на глазах мальчика, на снегу. Сестра моя увела сына, я осталась около двух трупов — матери и мужа. Десятого апреля умер сын, еще через месяц умерла сестра…»