с отчётом о затянувшемся его посольстве в Московию, о ссылке и о его мытарствах.

Сапега лично сопровождал царицу, ехал на аргамаке подле её повозки с открытым верхом, чтобы все видели великую московскую княгиню. А за ним в ряд ехали полковники и ротмистры.

Вот миновали они ворота лагеря, вот подошли к его центру. Там рядом с царским шатром уже стоял Димитрий. И тут же был князь Роман, полковники. И только здесь, когда её повозка остановилась, вой флейт внезапно оборвался, они как будто поперхнулись, а треск барабанов угас сам собой.

К повозке подошёл Рожинский, протянул Марине руку и помог ей спуститься на длинный ковёр, раскатанный до самого её царского шатра. Она ступила на ковёр, прошла три шага с Рожинским, и он передал её царю. А тот, слегка нагнув голову, поклонился ей. Она же ответила ему реверансом.

Вокруг него, Димитрия, стояли его ближние, все молодые, бородатые, и казались ей на одно лицо. Вот если бы у неё была память на лица, то она заметила бы среди них и персон, бывших на её свадьбе с первым Димитрием там, в кремлёвских палатах. Хотя бы вон тот князь Юрий Трубецкой стоял рындой тогда подле её царского стола, весь в белом, с секирой на плече, а рядом с ним был ещё какой-то князь. А вон тот, князь Алексей Сицкий, наряжал вина за столом у пана Олесницкого, и там же был князь Дмитрий Трубецкой. Заметила бы она среди них и князя Юрия Хворостинина, средних лет, ещё моложавого… Конечно, если бы у неё была память на лица и если бы она смотрела в то время на других, не была бы занята только собой.

Димитрий взял её под руку и ввёл в огромный шатёр, сооружённый специально для этого торжества. За ними в шатёр вошли оба гетмана, затем родственники царицы, все ближние царя, полковники, ротмистры. А там, внутри шатра, уже были накрыты столы.

В тот день застолье затянулось надолго. Запомнилось оно тоже надолго длинными речами, похожими на тот длинный стол, во главе которого восседали они, царь и царица. И внимательный глаз заметил бы, как ближние бояре царя глядели на то, что царь празднует вот так запанибратски со всеми за одним столом. В новизну это было для них и в беспокойство…

Наконец Марина, сказавшись утомлённой, встала, чтобы удалиться с торжества. И Матюшка вышел с ней из шатра, чтобы проводить её. За ними вышли две её придворные дамы: пани Барбара и Доротея.

Ах, как же она, несчастная, милашка Доротея, порой так думала о ней Марина, смотрелась в эту минуту, с глазами, бегающими от страсти, и страдала, что пришлось так скоро покинуть галантных кавалеров.

Матюшка проводил Марину до её шатра. Там он препоручил её дамам и пошёл обратно к себе в шатёр.

Стояла чудесная погода. Была ещё ранняя осень. День уже клонился к вечеру. Было сухо.

Шум большого лагеря ласкал его слух, уже привычный к нему. И лёгкость, необыкновенная лёгкость вдруг появилась у него. И его потянуло подпрыгнуть, как мальчишку или пуститься в пляс, а то побежать сломя голову вниз вот с этой пологой горки посреди лагеря, где разместились его шатры. Царские!..

День был непростым для него. Но он сделал всё как надо. Он выдержал вот только что испытание на светского кавалера.

Ах, если бы он знал, что думала о нём его светская дама, вот эта царица, которую он проводил вот только что, стараясь выглядеть галантным. В её глазах он не тянул на царя. А подданные его и те же самые гусары прозвали его между собой «цариком». И с этим именем ему суждено было войти в историю. Он так и не дорастёт до царя. И вот эта горка, где сейчас гудели большой попойкой его шатры, а затем поставят здесь его хоромы, останется в народной памяти под названием «Царикова горка», когда его самого уже забудут. А здесь, на этом месте, в Москве, в наше время о нём будет напоминать Цариков переулок… И это хорошо, что он не знал ничего…

Когда он вернулся в шатёр, то теперь Рожинский откланялся и покинул его. За ним ушёл и Сапега со своими людьми.

Сапега и Рожинский прошли в гетманскую палатку и там удобно расселись по лавкам, свободные от пут официального приёма. В тот день до самой темноты у них шёл разговор о том, как им, двум гетманам, разойтись и не мешать друг другу здесь, в Московии. Князь Роман, конечно, и не думал уступать гетманство Сапеге над всем войском. Но они всё же уладили все свои разногласия в тот день, удачный для них всех, когда был доволен царь, и царица была тоже сейчас на месте. Ну, пан Юрий, её отец, не в счёт. С ним пусть разбирается сам царь.

— Ян Пётр и вы, господа! — обратился Рожинский к гостям. — Надеюсь, мы так и поступим. Вы идёте на Троицу, берёте её приступом. И все богатства монастыря достанутся вашим, только вашим полкам! Так мы к тому же отрежем Москву от хлебных мест, задушим голодом. Вот там! — потряс он пальцем, показывая куда-то за стены шатра, туда, где сейчас в ночной мгле лежал огромный город, настороженно притихший, как зверь, обложенный со всех сторон охотниками. — Чернь не будет терпеть голод! Сама скинет Шуйского!

И он погрозил кому-то кулаком, туда же.

Сапега понял всё и расхохотался на эту его ненависть к городу, который вот только что, летом, дал по зубам ему как гетману, и в нём всё ещё бродила желчь.

— Браво, пан Роман, браво! — хлопнул он пару раз в ладоши и добродушно ткнул кулаком в бок слугу, когда тот подскочил к нему, чтобы наполнить его кубок, высохший уже до дна:

— Давай, давай! Ты что…!

Они пили. Рожинский был отходчив. Теперь между ним и Сапегой уже не осталось тех натянутых отношений, какие появились, когда тот пришёл только что сюда. Да ещё он притащил с собой царицу, его принял царь, обласкал его, и тотчас же… «Ах, хитрый бес! Отпрыск безродного Сапеги!..»

И вот сейчас всё это было снято. Они сидят и пьют за дружбу.

* * *

У Марины были свои заботы, хлопоты: отсюда, из Тушинского лагеря, уезжал её дядя, Николай Олесницкий. Вот с ним-то она и отправляла в Польшу своих придворных дам. Пан Сигизмунд Тарло тоже уезжал и забирал с собой свою дочь Доротею. Хотя Марина и жила