Он поможет нам уговорить царицу принять с тобой венец и разделить судьбу… Если загнала нас сюда Тисифона[50], — проворчал он последние слова тихо себе под нос, вообще-то, всем недовольный.

Матюшка хлопнул в ладоши и, когда в шатёр вошёл комнатный дьяк, велел позвать пана Станислава. Через минуту дьяк ввёл в шатёр молодого человека лет тридцати от роду, мало похожего на отца, и представил ему, Матюшке. Станислав поклонился царю, затем сел на лавку, куда ему показал дьяк. Но взгляда он не сводил с него, с царя, своего нового зятя, однако и не рассматривал его. У него хватило тактичности не показать удивления. Он был деловым, как и отец, но отличался от него: характер матери сказался, романтику он видел в жизни.

— Станислав, — обратился пан Юрий к нему, — сейчас поедем мы к царице. Рассеем ей долгую кручину. Обрадуем: государь, супруг её, в добром здравии! Поклоны ей передаёт и с нетерпением ждёт встречи! Восхвалим же Господа за эту милость!

В его голосе сквозила фальшь. Он, отец, вновь отдавал свою дочь в заклад за расточительную жизнь дома.

Станислав встал с лавки и почтительно поклонился ещё раз ему, Матюшке, как царю.

Провожая гостей, Матюшка вышел с ними из шатра. Он простился с ними и наказал приставам проводить их до лагеря Сапеги.

Прошёл день, всё так же тихо. Теперь сам Ян Сапега был приглашён к нему, к царю. Приехал он со свитой из полковников. И там, у царского шатра, они спешились. Но ждать им не пришлось так, как иной раз томили дьяки гостей у него перед порогом.

Матюшка принял их одетый просто: поношенный кургузый армячок сидел на нём, когда-то, давным-давно, считался новым, сейчас же вылинял, поистрепался. И ещё было заметно, что царь был от природы силён и в ратном деле, пожалуй, натаскан.

Он поздоровался за руку со всеми, и чересчур развязно, словно простой гусар.

И вновь у них зашёл разговор о том же: как склонить царицу остаться здесь. И князь Роман был тут же, и пан Валевский, персона непременная на всех приёмах, пирах и совещаниях.

«Вот разве что нет Меховецкого», — не к месту мелькнуло у Матюшки.

Сейчас того действительно не было в лагере. Но одно время он прятал его у себя в надёжном месте и наказал ему, чтоб не высовывался. Гетман грозил Меховецкому расправой, если он вернётся в лагерь. Запрет на возвращение сюда его, Меховецкого, наложил войсковой совет. И жизнь его, пана Меховецкого, не стоила теперь полушки.

— Войску, государь, платить бы надо! Дьяки же твои спускают неизвестно куда-то деньги! — начал с обвинений разговор князь Роман. — Снова купили для тебя роскошные доспехи, кафтаны из парчи в количестве неимоверном! И кто-то из них погрел на этом руки! Поди определи: кому и за что платили! И это всё тогда, когда у войска нет провианта!.. Но что-то я не вижу, чтобы ты носил те новые кафтаны! — процедил он сквозь зубы с сильным акцентом, окинув мельком его простенький наряд.

Но, слава богу, эти речи не долго длились.

Сапега, взяв слово, обещал своё содействие в переговорах с Мнишками. Вот завтра же затащит он сюда этого упрямого пана Юрия.

Уже утром сразу, как и обещал, Сапега притащил к нему в шатёр пана Юрия. И сам тоже стал уламывать его. И вновь его, Матюшку, мучило всё то же с этим воеводой: согласна ли царица признать его царём…

И князь Роман ругался, явившись в тот день тоже к нему в шатёр.

— Война идёт! — отрезал он, когда пан Юрий завёл опять своё, что вот, мол, царица сохнет от тоски. — Не время выяснять, кто и на кого похож!..

Вся эта возня с царицей раздражала его. Он, в общем-то, ещё не зная дочь беспокойного воеводы, уже невзлюбил её только за то, что её отец затеял тут самый настоящий торг. Уж он-то, князь Роман, обо всём знал, что творится в войске. Но он был царедворцем и лучше многих понимал, как может лишнее слово откликнуться в вершинах властных… «Не кричи в горах высоких — вызовешь лавину на себя!» Такой жизнь видел он, но не всегда последовательным был, был слаб и оттого сам не любил себя.

В тот вечер наконец-то пан Юрий признал своего зятя, когда тот выдал все грамоты на земли, когда-то выторгованные уже у первого Димитрия. Одного только пан Юрий не знал, что на Руси все те грамоты не признают, когда на престол всходит новый царь…

Помучившись немного сомнениями, пан Юрий набрался духа и решился переговорить с Мариной.

— Падре, но это же не он! — воскликнула она, когда пан Юрий деликатно заговорил с ней, что надо бы встретиться с царём, он вот-вот подъедет.

Все дамы были удалены из шатра. Их отвели подальше от него, в другой шатёр, чтобы никто из них не мог подслушать разговор пана Юрия с царицей. Но только пани Казановская, дама серьёзная, вела себя тактично. Однако и она почувствовала в груди тоску, когда её дитя, как мысленно называла она свою маленькую царицу, оставили одну там, на съедение.

— Этим волкам! — проворчала она сердито, удаляясь со всеми дамами из шатра царицы, бросив неприязненный взгляд на пана Юрия и Станислава, которые явились к царице вперёд царя, чтобы подготовить её для встречи с супругом.

А что уж говорить о Доротее. Та стала выкручиваться вся своим прелестным телом, стараясь выглянуть в щёлочку из соседнего шатра, куда препроводили всех дам: посмотреть хотя бы одним глазком на этого царя Димитрия, как говорят, ужасного мужлана… «Вот теперь-то досталось и ей! Этой гордячке!..»

— Ну я же не могу так! — простонала она от снедавшей её страсти.

Она присела на лежак, но тут же вскочила и снова попробовала выглянуть наружу. Но это ей не удалось: пахолики, что стояли стражей у входа, загородили ей дорогу. И она заметалась по шатру, как лисица в западне.

— Дороте-ея! — укоризненно промолвила пани Барбара и показала взглядом на камеристку Юлию. Та сидела на лавке смирно, как мышь в ловушке, сложив на коленках беленькие ручки.

А что же с Мариной, московской царицей?

С ней был пан Юрий, и тут же был Станислав.

— Да, он на самом деле был сражён! — повторяла она несчётный раз подряд, смешавшись оттого, что вот только что ей предложил отец.

«Как ей любить кого-то, кого она не видела даже в глаза, быть с ним как с мужем!..»

И было стыдно, стыдно!