О жизни с ней он тоже немного сказал. Поразительно, но вдруг не обнаружилось в этой части его повествования ничего такого, чем можно было бы гордиться, восхищаться. Все уложилось в какие-то несколько кратких предложения. О Маринке ему даже больше нашлось что сказать. С самого дня знакомства и до дня ее смерти она была и оставалась для него славным, хорошим человеком. Потому и носится он – в память о ней, – как собака, по городу. Маша Машей, а он-то тоже должен что-то сделать. Если не он, то и некому будет. Маринка была хорошим человеком и не заслужила такой бесславной кончины.

Наверное, его слушательнице так не казалось, поскольку гневно выдыхала она через раз, слушая и про Симона, и про Гольцова, чью фамилию Белов не стал называть, обозвав его просто обеспеченным стариком. А уж при упоминании имени Гены Шишкина администратор этой странной фирмы по оказанию дружеских услуг просто задохнулась от невысказанного возмущения, обронив лишь:

– Да-а-а, дела-а-а…

И снова принялась его слушать, беспрестанно вздыхая.

– Вот, собственно, и все, – закончил свой рассказ Белов на том месте, как они расстались с Гореловым у подъезда дома, где Марина Стефанько снимала квартиру для своего любовника.

– Все? – Она прикрыла рот ладонью, какое-то время рассматривала его округлившимися от обуревавших ее чувств глазами и наконец спросила со вздохом: – Я не пойму: вы святой или дурак?

– Я? – Белов не обиделся. – Не знаю.

– Зачем вам это все?

– Не знаю. Сначала… Начал я все это из-за Маши.

– Из-за ее мужа! – поправила она его с жаром. – Из-за человека, который ее у вас увел, между прочим!

– Она попросила сама, я не мог ей отказать.

– А когда надобность отпала, вы продолжили по инерции? Или увлеклись? Или потому, что Маша звонит вам по два раза на дню и поторапливает с результатами? Или в память о женщине, которая когда-то снимала в вашей квартире угол? – Она смотрела теперь на него со странной смесью жалости и изумления. – Женщина-то эта не слишком праведной была. Людей использовала и…

– Она умела любить. Она его очень любила.

– Из-за него и погибла!

– Почему из-за него?! – Белов насторожился. – Почему вы так думаете?

– Да потому что его тоже убили, Гену вашего! – почти выкрикнула она и тут же внезапно умолкла, поняв, что выболтала чужой секрет, ведь хозяин категорически запретил ей касаться языком этой темы, категорически! – Или – его из-за нее… Кто знает, кого убили первым: его или ее? Сюда-то вы зачем опять пришли? Гены больше нет! Милиция была тут, они сказали, что нашли его труп в лесополосе. Его – Генкин – труп. Чем теперь я вам могу помочь?!

– Я тут подумал… – Вениамин снова полез в карман распахнутого пуховика, но уже не за служебным пропуском, а за фотографией. – Может, вы его знаете, а?

Она смотрела на фотографию, которую у Горелова выпросил Белов, не более минуты. Неуверенно покачала головой. Вернула ему снимок.

– Ну, даже если я и знаю его, что это меняет?

– Кто это?!

С непривычной для него прытью Вениамин соскочил со стула, подлетел к ней, выдернул ее из места, схватил за плечи, встряхнул, заставляя посмотреть на него.

– Кто он?! – тут же глянул на бэйдж, приколотый к костюму на ее груди, прочел: – Кто он, Вика?! Это важно! Это может быть очень важно!

– Господи… – вдруг прошептала она каким-то странным, страдальческим шепотом. – Ты все-таки дурак, Белов! Одержимый дурак…

Она высвободилась из его лапищ, уселась на свое место, указав ему на стул красивой перьевой авторучкой. Хорошо, что на дверь не указала! Это воодушевляло. Он покорно вернулся на место и минут пять наблюдал за тем, как она роется в компьютерной базе клиентов.

– Ну вот он, голубчик, – произнесла она, бросив на Белова быстрый косвенный взгляд, все с тем же странным нечитаемым подтекстом. – Николай Васильевич Шубин. Пятьдесят девять лет, холост. Проживает: улица Желябова, дом десять, квартира три.

– О господи!!! – суеверно ахнул Белов и едва не перекрестился. – Вика, мне теперь все понятно, все!!!

– Что тебе понятно, дурак ты ненормальный? – Она поставила локотки на стол, уложила подбородок в «лодочку» из своих мягких ухоженных ладошек. – Очередного любовника своей студенческой подруги нашел?

– Я же говорил тебе, Вика! Я же тебе все рассказал – и о странной надписи в ящике тумбочки, и о строчке в журнале! Генка его боялся, потому и оставил нам координаты!

Судорожно запахивая на себе пуховик, он начал застегиваться. Пуговицы не попадали в петли, выскальзывали из пальцев, он снова и снова повторял попытку, горячась и потея.

– Почему Гена его боялся? – изумилась Вика.

– Может быть… Может быть, этот Николай Васильевич выболтал ему какой-то свой секрет. Спьяну или как-то иначе, но выболтал. Потом опомнился и… А еще ведь этот Шишкин мог его шантажировать!

– Вот тут я тебе не возражу нисколько, – подхватила Вика и вдруг стремительно метнулась к шкафу с одеждой. Достала пальто, оделась и встала у двери, преградив ему выход. – Я с тобой! И ни слова больше! Я с тобой!!!

Он словно запнулся на полпути к двери, но не оттого, что она неожиданно преградила ему дорогу, а от того, о чем вдруг подумал.

– Улица Желябова, говоришь? Улица Желябова… Дом номер десять… Этот дом – как раз напротив кофейни, где и убили Марину. Это тот самый дом, Вика! Надо срочно звонить Горелову.

Николай Васильевич Шубин прожил совершенно бессмысленную, совершенно никчемную жизнь. Он мог бы и совсем не родиться на свет пятьдесят девять лет тому назад, и ничего бы с этим миром не случилось. Никто бы не заметил какой-то недостачи. Никто бы не счел, что – вот, где-то есть одна незаполненная ячейка огромного человеческого улья, и эта ячейка его, не появившегося на свет Николая Васильевича Шубина.

Он никому никогда не был нужен. В его присутствии в этой жизни, в заполнении им некоего жизненного пространства никто не видел никакой необходимости. У него никого не было! Родители умерли, когда он самого себя еще плохо помнил. Это случилось в раннем детстве, кажется, лет семь или восемь ему было. Бабки и деды отсутствовали. Зато было много теток, дядьев, кузенов и кузин. Они после смерти его родителей сочли, что неблагопристойно отдавать мальчика в детский дом при таком обилии родственников. И принялись – из благих своих побуждений – передавать его, как переходящий наградной вымпел, из рук в руки, вплоть до самого совершеннолетия. При этом каждая передающая сторона испытывала в момент передачи невольное облегчение, а каждая принимающая – скорбную безнадежность.

В каждой семье он жил обычно по полгода, редко – год. Благо родственники его проживали все в одном городе и школу мальчику не приходилось менять, а то и вовсе получилось бы нехорошо. Но и в том веселья было мало.