– Над чем вы смеетесь? – подозрительно спросила Ирма.

– Знаете, один мой знакомый бухгалтер перенес операцию на мочевом пузыре. И на вопросы коллег о состоянии самочувствия полюбил отвечать «Струя крепчает!» Я просто вспомнил этого славного человека.

– Вы находите это смешным? – не удержалась Ирма.

– Не только это, – потупился Гройс. – Еще более смешным я нахожу то, что его жена, услышав однажды этот смелый ответ, прошипела «Ну хоть что-то у тебя крепчает» и отбила у бедолаги всякую охоту шутить.

Ирма побагровела.

– Вы… вы вульгарны! Неужели вам самому от себя не противно?

– В основном я себе нравлюсь, – скромно сказал Гройс.

– Кто бы сомневался!

Она выскочила с ведром так быстро, словно в нем была кислота, которая вот-вот растворит дно.

Гройс услышал, как щелкнул замок входной двери. В последнее время он заметил, что слух у него невероятно обострился. Замок, а еще шум движка, а еще шаги пса за стеной. Чарли прошлепал в кухню, и до Гройса донесся тяжелый собачий вздох.

Или он выдумывает это все. Сочиняет себе чувствительный слух, изобретательность, хитрость, лишь бы скрыть от себя правду: он беспомощен здесь, как жук в стеклянной банке. Старый жук с дряблыми крыльями.

«Послушай, Миша, – ласково сказал Гройс самому себе. Нет, не себе, а тому крошечному сморщенному старичку, который трусливо мотал головой и подслеповато щурился на свет. – У тебя уже есть один враг. Зачем ты добавляешь к нему второго? Не будь себе врагом, Миша».

Он раскрыл «Графа Монте-Кристо». Согнул страницу и аккуратно оторвал по сгибу чистую полоску бумаги.

Куриная косточка была припасена со вчерашнего вечера. Она не годилась для того, чтобы служить оружием. Но вполне подходила на роль иглы.

Старик стащил наволочку с подушки и из дырки, которую проковырял ночью, вытащил перышко. Хвала его хозяйке, по старинке пользующейся перьевыми подушками!

– Спорим, у нее и ковер висит в той комнате, – сказал Гройс. – С оленями и водопадом.

К нему стремительно возвращалась бодрость духа, которой он почти лишился после убийства несчастного сторожа и страшной бессонной ночи.

Это были самые тяжелые сутки за все время его заключения. Сколько Гройс ни пытался придумать план побега, все упиралось в наручники. Ему больше нечем их снять. Впору отгрызть себе лапу, как песцу, попавшему в капкан – но он подозревал, что его искусственные зубы не справятся с этой задачей.

«В задницу эстетику! Надо было ставить железные».

Он продолжал по привычке шутить, но отчаяние вцепилось в него и не отпускало. Ему не победить. Не спастись. Он проиграл – так глупо, так жалко! Смерть в трех днях пути от него, она пахнет химической земляникой и пудрит лицо, чтобы скрыть трупные пятна. Он видит ее улыбку, он чувствует ее запах, и ничего, абсолютно ничего не может поделать. Он – шут, аферист, веселый пройдоха, уверенный, что скончается с бутылкой коньяка в одной руке и фотографией аппетитной шлюхи в другой, будет убит самой тоскливой в мире ханжой.

Гройс не умел плакать. Он просто сидел, глядя без выражения, как сквозняк гоняет по полу клок собачьей шерсти.

И тогда раздался звонок.

Дребезжащий, нахальный, противный велосипедный звонок.

Гройс не любил мальчишек на велосипедах. Допустим, в деревне они всего лишь поднимают пыль и распугивают кур. Но в городе велосипедисты – это демонические существа, сеющие страх и ужас. Это посыльные дьявола, разносящие повестки в ад. Они пролетают так близко, словно хотят укусить тебя за ухо на полном ходу. Они виляют, точно сбрендившая лошадь, ужаленная пчелой, и траектория их движения непредсказуема и смертоносна. Михаил Степанович всерьез опасался, что однажды окажется в новостях как пострадавший от наезда велосипедиста. «Попал под лошадь!» Нет уж. Один из Гройсов много лет назад был сбит спортивным автомобилем (после чего хромал до конца жизни), другой во время купания столкнулся с катером, на его счастье, двигавшимся с выключенным мотором. Он не уронит честь рода, опустившись до велосипеда.

Но услышав звонок, Гройс разом пробудился от своего сонного оцепенения. Он застыл, уставившись в пространство круглыми от изумления глазами, и если бы в этот момент Ирма вошла в комнату, у нее не осталось бы сомнений, что старик в прошлой жизни был совой.

Почудилось?

Прошла мучительная минута, показавшаяся ему бесконечной.

А затем звонок тренькнул снова. И еще. И еще!

Кто-то гонял на велосипеде под окнами.

Старик едва не вскрикнул от радости. «Она говорила! Она говорила!» Ирма упоминала, что мальчишки дразнят собаку, а он, старый кретин, не сделал из этого правильных выводов.

Они приезжают сюда! Носятся возле дома! Изредка, не каждый день, но все-таки появляются. А значит, у него есть шанс.

Только этого топлива Гройсу и не хватало, чтобы бесперебойный прежде механизм его воображения заработал вновь. Ему открылся второй путь к спасению.

Он не может снять наручники. Какой отсюда вывод?

«Хер с ними, с наручниками».

…Гройс действовал неторопливо, взвешивая каждый шаг. Сначала – записка. Перышко крошечное, однако выбирать не приходится.

Он уколол большой палец острой куриной костью, выдавил каплю. Бумажную полоску расстелил на книге и стал медленно выводить буквы, макая перо в собственную кровь.

«Одинцова держит меня здесь насильно. Позвоните в полицию. Обещаю вознаграждение. Михаил Гройс».

Первый вариант письма, который он придумал, был куда короче и напоминал телеграфное сообщение. Писать его было бы куда проще. Но старик исходил из того, что послание попадет в руки мальчишки. Он должен прочитать его – и не выкинуть. Нужны исчерпывающие данные: его имя, имя похитительницы, косвенное указание на адрес и обещание награды.

Должно сработать.

Он написал пять записок. Пять маленьких посланий «sos», сигналы бедствия от того, кто заточен в стеклянной бутылке, уплывающей все дальше от берегов. Скатал их в комочки и достал из-под матраса припрятанный хлебный мякиш.

На этот раз Гройс не собирался кормить пса. Каждый бумажный ком он облепил мякишем, предварительно размочив его собственной слюной, и положил сушиться на холодную батарею.

Пять ядер, готовых к запуску!

Дело за пушкой.

На дуло пошли две страницы с оглавлением. Граф Монте-Кристо осуждающе глядел с обложки. «Ты и не такое творил, братец», – подмигнул ему старик. Из страниц он свернул трубки, вставил одну в другую и выровнял диаметр.

В это подобие подзорной трубы он уставился на окно, выходящее на улицу.

Хорошо, что открыта форточка.

Славно, что отдернута штора.