Если предположить, что дворцовые лошади были задействованы и для хозяйственных нужд, и для обучения школьников (количество которых в 1706–1708 гг. доходило до сотни)[876], становится очевидным, что для качественной работы их было явно недостаточно. Но, как уже отмечалось, именно эти годы были для русского государства самыми безлошадными[877], и наличие в школе собственных лошадей, пусть не специальных «доброезжих» (спокойных, подходящих для новичков), было много лучшим, чем полное их отсутствие.

Основное место в школьной программе отдавалось языковой подготовке; на все прочие дисциплины суммарно отводилось не более 2–3 часов в день[878]. Такое распределение учебных часов было еще одной причиной, почему ученики немецкой школы занимались верховой ездой нечасто. В списках их достижений кавалерийское искусство не упоминается; косвенные свидетельства говорят о невысоком качестве верховой подготовки.

Можно предполагать, что именно неудовлетворительное материальное обеспечение школы и характерный для петровского времени интерес к сугубо практическому обучению послужили к тому, что при преемниках Глюка (пастор умер в мае 1705 г.) школа начала утрачивать общеобразовательный профиль, постепенно трансформируясь сначала в четыре, а затем в две отдельные языковые школы, «оставив по себе смутную память как об академии разных языков и кавалерских наук на лошадях, на шпагах»[879]. Инструктор Штурмевель вернулся к службе в армии[880].

Обе школы, и немецкая, и навигацкая, прекратили свою деятельность с развитием новой столицы, куда были переведены учителя-иноземцы[881]. Вместе с ними отправились и ученики «молодые добрые и умные, которые б могли науку восприять… летами от 15 до 20»[882]. Некоторые были направлены для продолжения обучения в Европу[883]. Лучшие выпускники Навигацкой школы по царскому указу направлялись в крупнейшие города России для учительской работы, распространяя европейскую образовательную модель, а вместе с ней — и европейскую культуру. В 1716 г. были открыты аналогичные школы в 12 городах, к 1722 г. — в 42 городах[884].

В 1715 г. в Петербург были переведены и старшие (морские) классы Навигацкой школы[885], а оставшиеся в Москве элементарные классы получили статус подготовительного отделения. Чуть раньше (в 1712 г.) отделились специальные инженерная (на 100–150 учеников) и артиллерийская (на 20 учеников) школы. Судя по немногим имеющимся документам, обучение в них велось по образцу Навигацкой школы[886].

Эти школы продолжали свою деятельность в Москве до 1719–1721 гг., после чего также были переведены в Петербург[887]. Там обучение продолжилось в формах, сложившихся в Москве: кавалерийское искусство составило часть универсального европейского образования. Можно предполагать, что физическая активность осталась в русле приоритетных направлений. Об этом косвенно свидетельствует «План всенародного обучения» сторонника европейской образовательной системы боярина Ф. С. Салтыкова, представленный в том же 1712 г.: согласно ему, образованные русские юноши должны были уметь «на лошадях ездить, на шпагах биться, танцовать для обороны собственной и изящества»[888].

Очевидно, эти первые московские школы не могли дать петровской кавалерии ни стабильной поставки новых кадров, ни их качественной подготовки. Тем не менее их деятельность сложно переоценить: обе они послужили к формированию новой российской военно-придворной элиты и одновременно к усвоению западноевропейской культуры.

К концу Московского царства Россия была страной с весьма неоднородной культурой; вещный мир подчеркивал этнические различия множества населяющих ее народов. Общероссийского костюма как категории еще не существовало: на рубеже XVII–XVIII вв. он не осознавался совсем, либо понимался как совокупность национальных одежд различных этнических русских групп[889]. Здесь был хорошо известен и европейский, и азиатский костюм. Иноземные путешественники, дипломаты, купцы, военные, врачи и зодчие бывали на Руси с давних времен. Их одежды зачастую становились основой новых форм, которые впоследствии считались русскими.

«Немецкое», т. е. европейское платье было известно в допетровской России как ездовое (выездное, парадное)[890] и как неформальное. Юпы, курты, кабаты, гусарские шубы, немецкие шляпы и башмаки были в числе снаряжения придворных потешников, царевичевых стольников, а затем и самих царевичей с 1630‐х гг.[891] И. Е. Забелин приходит к выводу, что «малолетние сыновья царя Михаила и почти весь их штат одеты были в немецкое платье»[892]. Известно пристрастие к европейской одежде, тканям, конскому убору, оружию и другим предметам домашнего обихода боярина Н. И. Романова[893]. Отдельные предметы европейской одежды имелись у царей, сановного дворянства и придворных низкого ранга, чей костюм представлял причудливое смешение относительно самостоятельных и заимствованных элементов. Во второй половине XVII в. интерес к чужеземной культуре стал настолько велик, что в августе 1675 г. последовал указ царя Алексея Михайловича «О неношении платья и нестрижении волос по иноземскому обычаю чтоб… тако ж и платья, кафтанов и шапок, с иноземских образцов не носили, и людям своим потому ж носить не велели»[894]. Этот указ, разграничивший разрешенную «русскую» и запрещенную «иноземную» одежду, относился к последним месяцам правления Алексея Михайловича.